Избранный - Бернис Рубенс

возвращения.

Обрадовавшись, что наконец придумал себе занятие, он встал и принялся за работу. Поднимаясь с кровати, почувствовал, как кольнуло в плечо и медленно сдавило за грудиной, причем боль эта не имела не малейшего отношения к его горю. С ним такое бывало и раньше. В последние недели он не раз чувствовал эту боль. Но она всегда проходила. Рабби Цвек опустился на кровать: поболит и пройдет, подумал он, досадуя, что боль вмешалась в его планы. Боль всегда раздражала его как напрасная трата времени. Он не раз думал о смерти, ничуть ее не боялся, однако в последнее время отгонял подобные мысли. Сейчас, когда жизнь на распутье, то и дело меняется и вот-вот дойдет до точки, он не мог позволить себе умереть. А потому и не обращал внимания на боль. Пока рабби Цвек сидел, она прошла, и на всякий случай он решил выждать еще чуть-чуть. Потом встал и спланировал дальнейшие действия. Лучше выполнять их одновременно, подумал он: взять часть вещей Нормана, отнести в свою комнатушку, там взять свои и с ними вернуться. Таким образом обе комнаты переменятся постепенно, а он в процессе привыкнет к собственному новому положению.

Он решил начать с одежды и открыл гардероб. Платья Сары по-прежнему висели вперемежку с костюмами Нормана. Один за другим он снял их с перекладины. Рукав Сариного платья забился в карман Норманова костюма — точнее, не забился, подумал рабби Цвек, вытаскивая его оттуда, а специально туда залез. Это срежиссированное партнерство обескуражило его — и совершенно лишило решимости, едва он увидел, что остальные платья и костюмы повторяют этот жест. Он вытащил рукава из карманов и неприятно удивился, до чего ему это противно.

— Ох, пробормотал он, — пора уже разделить их.

Он отнес стопку Нормановой одежды к себе в комнату и положил на кровать. Потом собрал свои вещи и отправился обратно. Этот процесс занял у него почти всё утро. Он уносил одежду, книги, бумаги Нормана, стараясь в них не заглядывать, и возвращался с собственными.

По мере того как совершалась перемена, рабби Цвеку становилось легче, и он действовал увереннее. Последними он перенес расческу и туалетные принадлежности Нормана, и едва он их убрал, как туалетный столик с Сариными вещицами обрел приятную узнаваемость. Рабби Цвек заглянул в гардероб, увидел подле Сариной собственную одежду и отодвинул ее в сторону. Оглядел комнату и остался доволен. Он словно наконец вернулся домой.

Утренние заботы утомили его, и он прилег на кровать. Теперь это его кровать, как некогда была их с Сарой, пока та не умерла, а у Нормана есть своя комната, как и должно быть. Плечо снова кольнуло, и ему показалось, что боль, мысли об Эстер, о его доброй Белле и покойной Саре связаны друг с другом. Он прикрыл глаза, дожидаясь, пока отпустит. «Надо успокоиться», — сказал он себе.

Вдруг дверь гардероба, которую он прикрыл неплотно, распахнулась с той стороны, где висели Сарины платья, и точно занавес поднялся перед старым любимым спектаклем: рабби Цвек лежал и разглядывал вещи покойной жены. Каждое платье вызывало у него воспоминания, и он старался не смотреть на те, что связаны с событиями, о которых он предпочел бы забыть. Он задерживал взгляд на лучших платьях, шелковых, цветастых, — свадьба дочери друга, бар мицва, разделенная чужая радость. Он скользил глазами туда-сюда по рукавам, изумляясь тому, сколько всего они воскрешают в памяти. И всякий раз пропускал рукав с кружевной коричневой манжетой — сперва не в силах припомнить, что же с ним связано, а потом с нарастающим беспокойством. Он никак не мог представить себе всё платье. Манжета была достаточно выразительна, и он понимал, что, даже если увидит платье целиком, всё равно не вспомнит — да больше и не хотелось. Он встал, захлопнул дверь шкафа и улегся обратно.

Он ощутил напряжение во всём теле и заметил, что правая рука отчего-то сжалась в кулак. Он не знал, когда это случилось, но подобное напряжение было ему знакомо: оно всегда предшествовало неприятному воспоминанию. Своего рода защитная реакция тела на чувства, вызванные памятью: он словно заранее вооружался. Он и сам замечал, что в последнее время переживает воспоминания с невероятной остротой. Давно позабытые события его жизни — причем, как правило, позабытые намеренно — вспыхивали в голове, обычно из-за какой-нибудь мелочи, услышанного, увиденного, — и он сжимал кулак. Он вдруг вспомнил, как Норман пытался уехать из дома. Рабби Цвек понятия не имел, почему кулак напомнил ему о том случае, но знал, что рано или поздно эта логика откроется ему.

Норман всерьез задумался об отъезде, едва поступил на юридический факультет. Он мечтал об этом с последнего класса школы, но родители отмахивались. Миссис Цвек приходила в ярость от одной лишь мысли о том, что Норман уйдет из родного дома и поселится незнамо где.

Но вслух ничего не говорила. Возражать ему в открытую значило признать, что она воспринимает его намерение всерьез, а ей меньше всего хотелось, чтобы он так думал. Это просто-напросто сумасбродная, нелепая идея, и она не удостоит ее внимания. Сообразив, что ни мать, ни отец не воспринимают его всерьез, Норман объявил о своих планах.

— Я нашел комнату, — сказал он как-то за ужином.

Миссис Цвек дала мужу и дочерям знак не обращать на него внимания, сопроводив этот жест угрожающим взглядом, в котором ясно читалось, чем грозит ослушание. Это ее личное дело, и не стоит в него вмешиваться.

— Еще супа, Ави? — спросила она.

— Я нашел комнату, — повторил Норман.

— Очень мило, очень мило, — проговорила мать. — Совсем тебе нечем заняться, бегаешь ищешь комнаты. Очень мило. Очень мило.

— Комната очень милая, — передразнил ее Норман.

— Вот и прекрасно, — продолжала миссис Цвек. — Такая ужасная комната у тебя в материнском доме, что тебе пришлось бегать искать себе милую комнату. Очень мило, очень мило, — добавила она. — Ну и радуйся. Ешь давай, — она вдруг прикрикнула на него. — Хватит уже твоих шуточек.

— Это не шутка, — тихо ответил он. — Я уеду в конце недели.

— Езжай, езжай, — взвизгнула миссис Цвек. — Кто тебя держит? Мне прикажешь тебя держать? Мать тебе надоела? Езжай. Хочешь разбить мне сердце? Хочешь разрушить семью? — Она посмотрела на мужа и дочерей, приглашая их вставить слово. — Езжай, — выкрикнула она. — Езжай.

— Я бы хотел уехать с твоим благословением, — пояснил Норман. — В конце концов, пап, что тут такого, — он призвал на помощь отца, отличавшегося меньшей строгостью, — если молодой человек моих лет хочет уехать из дома?

— Благословение ему подавай. — Миссис Цвек