Acumiana, Встречи с Анной Ахматовой (Том 1, 1924-25 годы) - Павел Лукницкий

Вчера у Шилейки были его гости, пили до пяти утра, и АА пришлось быть с ними, так как нельзя же лечь спать при посторонних.

Сегодня приходили к АА из б. Женского медицинского института приглашать на вечер, устраиваемый 29-го.

АА с улыбкой:

- Прислали студента, который по всем признакам был выбран потому, что он "самый красивый"! Это так видно было! Подумайте - какая у них прекрасная мысль: к Ахматовой надо присылать самого красивого!

Я - со смехом:

- Что ж, он был высокого роста и все такое?

- Да, да, и высокого роста и вообще все, как полагается... И он говорил: "Мы надеемся, что Вы не откажетесь участвовать, ведь Вы у нас лежали весной"...

(Прежде всего, АА лежала не у них, а в Рентгенологическом институте. Да и что это за манера приглашать!)

АА смеется: "А если б я лежала в гробу, так меня пригласили бы читать в похоронном бюро?!".

Пришел Пунин, мама возилась с примусом, пили чай, ужинали.

Мама ушла на бал, и мы остались одни. Я притащил свои фотографии, чтобы похвастаться ими перед Пуниным, который очень гордится своими фотографическими способностями. Показывал их. АА приняла участие в рассматривании. Потом показал АА два моих замечательных документа - мандат Алгембы и удостоверение Управления Северных шоссейных дорог, выданное мне в 1918 г.

АА заметила: "Храните, храните их!..".

Мы перешли в мою комнату. АА и Пунин сели на диван. Я стал разбирать автографы Николая Степановича и дал АА автограф "Духовный странник", разобранный мной сегодня.

АА не соглашалась с моим чтением одной и строчек ("Какие спели во слезах"), сказав, что правильно: "Какие сеяли в слезах"... Одно слово так и осталось неразобранным. Пунин долго вертел в руках листок, но и он не разобрал этого слова.

Вино развеселило меня и Пунина и оживило АА. Поэтому и беседа стала более оживленной и более тонкой - всегдашний юмор АА, в последнее время как-то пропадающий, опять золотил края искусно выгнутых фраз.

АА стала собираться уходить. Пунин уговаривал ее не идти в Мраморный дворец: "Я сейчас позвоню домой, там Вам приготовят постель... Это будет гораздо лучше...". Я присоединился к просьбам Пунина. "А вы за что воюете?" - рассмеялась АА... За то, чтобы Вам опять не пришлось сидеть до пяти утра".

Но АА все же решила идти в Мраморный дворец. На прощанье я показал Пунину фотографии Николая Степановича. Он сел к столу сбоку, рассматривал их... Долго рассматривал группу в гимназии. АА и я склонились к нему, рассматривали тоже.

В половине первого ночи АА и Пунин ушли. Я спустился по лестнице, вызвал дворника, чтобы он отпер ворота.

Мама сегодня наговорила глупостей - о том, что у меня с сердцем бывает плохо, о том, что я пью; о том, что я работаю до пяти утра и не жалею сил. Все это - в большой доле несправедливое - вызвало у АА тревожные вопросы и, кажется, обеспокоило ее...

Пунин рассказал, что юбилей Давида отменен...

20.11.1925. Пятница

Около четырех часов дня АА позвонила мне. "Как вы себя чувствуете?" Я ответил, что как всегда, хорошо, а на мой вопрос об ее здоровье ответила уклончиво. Рассказала, что к ней сегодня с письмом от Паллады Богдановой-Бельской приходил ее муж (он ей не представился, а она его лично не знает, поэтому она с ним не говорила). Паллада в письме просит сообщить адрес Судейкиной... Письмо очень милое... Паллада пишет, что не приглашает АА к себе, потому что они очень бедны (!), и ее единственная радость ребенок, который недавно родился. АА сказала, что теперь адрес Паллады известен, и я могу пойти к ней, когда она не будет так занята ребенком... На мой вопрос, когда мне прийти к АА, ответила, что только что пришла, никого дома нет, пока не знает, а позвонит вечером.

Вечером я звонил Чуковскому, Каплун, Гитман, Срезневской, другим - все насчет собирания воспоминаний о Николае Степановиче, потом позвонил АА сказать ей о результатах этих разговоров. АА просила меня прийти в половине восьмого.

Я захватил несколько стихотворений, захватил и те переводы Николая Степановича, которые взял обратно от Лозинского (ездил к нему сегодня утром) и направился к АА. В дверях столкнулся с уходящим заседать Пуниным...

Прошел к АА в кабинет. Она лежала на диване... Очень плохо выглядит сегодня. Я спросил: "У вас жар сегодня?" - "Душенька, в этом ничего необычного нет, у меня каждый вечер повышенная температура. Вы же знаете".

Но АА сегодня о ч е н ь плохо себя чувствует. Даже говорить ей трудно... Лицо горит нездоровым жаром. В глазах болезненный блеск...

Я сел к дивану на стул. Аннушка принесла мне и АА чай и пироги, которые испекла сама (сегодня сын Аннушки, Женя, именинник). Пили чай молча...

Прочитал АА заглавия принесенных мной переводов.

- А Бодлера нет?

- Нету, - ответил я.

Заговорили о Николае Степановиче - об его взаимоотношениях с Блоком. Я спросил об основных причинах их вражды. АА сказала: "Блок не любил Николая Степановича, а как можно знать - почему? Была личная вражда, а что было в сердце Блока, знал только Блок и больше никто. Может быть, когда будут опубликованы дневники Блока, что-нибудь более определенное можно будет сказать".

А по поводу отрывка из дневника Блока, напечатанного в "Красной газете", сказала, что там особенно сквозит резкий тон, очень резкий тон. И, конечно, Блок стилизует себя в нем, когда пишет о себе, что он был баричем с узкой талией. Ему на примере самого себя надо было показать, из чего возникла русская революция. Разве он был таким баричем? Тонкий, чуткий, всегда способный понять чужое настроение, чужое страдание, отзывчивый Блок и вдруг образ такого барича, узкая талия которого "вызывает революцию".

АА заметила про стиль дневника, что он очень напоминает Льва Толстого, - так и вспоминается какое-нибудь место из "Воскресенья" - этот барич, например...

Я заговорил о стихах Блока, напечатанных во вчерашней "Красной газете".

"Конечно, Медведев очень плохо сделал, напечатав заведомо плохие стихи Блока. Этого не следовало делать. Но, может быть, Любови Дмитриевне нужны были деньги? Тогда я, конечно, не могу ничего возразить..."

В том же номере "Красной газеты" статья М. Горького о Блоке. Мнение АА об этой статье (освещение этого факта - то или иное - зависит от обстоятельств).

С М. Горьким АА виделась всего раз в жизни.

Рассказала мне:

Живя у Рыбаковых на даче, работая на огороде, босая, растрепанная, она однажды пришла к Горькому и просила устроить ей какую-нибудь работу. Горький посоветовал ей обратиться в Смольный, к Венгеровой, чтобы переводить на итальянский язык прокламации Коминтерна.

"Я тогда, не зная достаточно итальянского языка, не могла бы, даже если б захотела, переводить эти прокламации. Да потом, подумайте: я буду делать переводы, которые будут посылаться в Италию, за которые людей будут сажать в тюрьму..."

Дальше заговорила о тогдашних возможностях Горького, о степени его влияния, и закончила: "Он был один, а к нему обращались сотни людей. Не мог же он всех устроить! Но, конечно, по отношению ко мне он поступил недостаточно обдуманно, сделав мне такое предложение"...

("Эволюционный процесс делает свое дело: в пределах царского строя, при Николае I, всем русским, находящимся за границей, было объявлено, что если они в течение определенного времени не вернутся в Россию, их поместья будут отобраны - в казну. А ведь в последнее время царского строя никаких запретов этом отношении не было. Русский мог жить за границей хоть 20 лет, и это ему не возбранялось, и никаких поместий у него не отбирали...")

(Панихида по Н. С. - Л. Д. Блок была - 1921.)

23.11.1925

...Стал искать пульс. Рука дрожала. Озноб? Пульс - удара три в секунду. Наконец нашел. Прислушавшись рукой, я почувствовал быстрые-быстрые, как у кролика, как дрожь, удары, но такие слабые, что их едва можно было почувствовать. И через ряд таких ударов раздавался вдруг один - сильный и медленный. Перебои, оказывается, я принял за пульс при первом прикосновении. Это было в середине вечера. Сразу когда я пришел, АА начала со мной разговор о Н. С. и говорила весь вечер. Все разговоры я запишу дальше, а сейчас отмечу, что во время разговора АА часто вдруг останавливалась. Прикладывала руку к сердцу или ко лбу. Иногда задыхалась и тогда пальцами дотрагивалась до горла. По ее лицу тогда пробегали мучительные тени, где-нибудь появлялась на секунду морщинка или нервное подергиванье. На несколько секунд воцарялась тишина - паузы были мучительны. Раз АА, сложив пальцы в кулак и склонив лицо к подушке, прижала рукой глаз и долго не отводила руки...

Я сгруппировал все эти моменты вместе, чтобы создать то впечатление, какое у меня плавало по сердцу в течение всего вечера. Вот - смотреть на АА, видеть ее такой, целый вечер говорить с ней о работе и обо всем, что живо касается литературы, искусства и прочих хороших вещей, но только не говорить с ней о ней самой - об ее здоровьи, об ее состоянии, обо всем, что мучает! АА не позволяет говорить об этом, всячески избегает таких разговоров, и если я начну все же - сейчас же переводит разговор на другую тему. Старается не показать своего состояния, скрыть все свои недуги и боли; и всем этим мыслям и предаюсь только в ее отсутствие, а при ней они оцепеняющей тяжестью дремлют в сердце, не смея промелькнуть ни в моем слове, ни в жесте, ни во взгляде. Самое страшное бывает, когда АА начнет шутить и острить с самым веселым и счастливым видом о своем здоровье. Тогда словечки "заживо разлагаюсь", "пора на Смоленское" и т. п. скачут с самым наглым озорством...