Генерал коммуны - Евгений Белянкин

— Я еще не сказал, — поднял руку Мокей и зашаркал своим протезом к сцене. Речь свою он начал на ходу: — Люблю политические речи, а речь Шелеста — политическая. Это он здорово поддел… С его словами добрыми и на лету подохнуть можно. А мы, глянь, Сергей Павлович, живы.

Зал засмеялся.

— А что тут смешного? Хлеб это политика, как пишут в газетах. Только вот председатель у меня недавно ключи от амбаров позабрал, будто они и не общественные, а личнособственные…

— Так его, Мокей! — засмеялись в рядах.

Мокей продолжал:

— И вот еще о чем я думаю. Леонтий, может быть, тоже прав — одну корову без конца доить не стоит… Все мы да мы… Надо и прочие колхозы потрясти так же вежливо.

— Так ты «за» или «против»? — спросил его Чернышев.

— Будто не понимаешь? — пожал плечами Мокей. — Я сказал на твой лад.

Колхозники захохотали: вечный «дипломат» Чернышев получил достойный «дипломатический» ответ.

— Понятно, ступай. Мог бы и без шутовства обойтись, — усмехнулся Чернышев.

После Мокея с «речами» вышли Демкин, Бедняков… И они были не против дополнительной сдачи, но всем хотелось бы знать возможности колхоза.

Чернышев надел очки, порылся в листочках и стал бросать в тишину цифру за цифрой, сопровождая иные одобрительным словом: «ну здесь мы постарались» или «неплохо выглядит».

— А разнарядка какая? — крикнули из зала.

— Нету разнарядки, — ответил председатель, — сами решайте, сколько вывезти.

Все зашумели, заговорили.

— Что, непривычно?

В передних рядах загадочно притихли, в задних — захохотали.

— Еще бы?!

— А правление сколько решило?

— И правление не решило, — ответил Чернышев. — Пусть каждый выходит и называет цифру.

Зал опять притих, но уже было видно: все согласны дополнительно сдать хлеб и ждали только общую цифру. Чернышев назвал.

— Пусть так и будет! — выкрикнул кто-то.

— Для полного порядка давайте голосовать, — предложил Русаков. — Кто «за»?

Легко, словно сбросив с себя непосильный груз, люди подняли руки.

— Кто «против»? Никого. А ты, Леонтий, с чистой душой голосовал?

— Да я и сразу-то был не против. Уж очень приятно видеть, когда амбар полон хлеба. Вот такая речь и получилась.

— Понимать надо: хлеб — политика, — не выдержал Мокей.

Зал засмеялся, захлопал в ладоши.

64

Остроухов догадывался, что жизнь дала трещину.

Все шло просто и даже здорово — во всем ему везло. После того как ушел на пенсию Кузьма Староверов, он стал главным механиком колхоза, и сам Чернышев к нему теперь прислушивался, без него ни один вопрос на правлении не решался. Были, конечно, неполадки с женой, да что они по сравнению с тем, что само шло в руки.

И вот судьба его подкараулила. И началось все с одного совещания в районе.

В перерыве пили пиво. Встал Леонид в очередь за широкоплечим мужчиной, и что-то в нем почудилось знакомое — не то осанка, не то поворот головы или еще что-то, но уж больно чем-то знаком, хотя Леонид и не видел его лица. Сначала Остроухов не придал этому значения — мало ли похожих людей… Но взглянул на мужчину сбоку — и попятился из очереди. Прошел в зал, сел в углу — а на душе тревожно, тоскливо, будто в знойный день перед грозой. «Неужели он, — подумал Остроухов. — Не может быть…»

Не выдержал, снова прошел в коридор, где торговали пивом. Мужчины того уже не было. Леонид выпил кружку пива. Состояние тревоги и даже растерянности все сильнее охватывало его. И напрасно он убеждал себя: «Не может быть, ошибся…»

Потом, сидя в зале, увидел, как человек, в котором он признал знакомого, прошел в президиум и что-то говорил там, перегнувшись через стол.

Не вытерпел Остроухов, спросил соседа, кто это.

— Да в райисполкоме работает. Новенький. Вообще-то он здешний, местный, да где-то плутал по свету…

— А, — неодобрительно произнес Остроухов, — как его фамилия?

— Кажется, Любашкин.

«Верно, Любашкин», — подумал Остроухов. И, не дожидаясь конца заседания, направился к Дому колхозника.

— Поехали домой, — сказал он шоферу.

— Но ведь еще не кончилось, — удивился тот.

— И так все ясно, — буркнул Остроухов.

Ехал Остроухов в полузабытье. Шофер поглядывал на него и не узнавал. Утром орлом выглядел, а вот на поди — хуже мокрой курицы. Доехали до Варварина. Остроухов велел остановить машину у сельпо. Зашел — и вышел уже немного покрасневший и будто повеселевший. «С чего это он?» — удивился шофер, но промолчал. Ни дорога, ни выпитое не могли успокоить Остроухова. Стоит перед глазами Степан Русаков — небрит, скуласт, чуб казачий. Смотрит Степан укоризненно, а по виску течет струйка липкой крови. Протер Остроухов глаза, вроде не спит. Прикрыл веки — опять Степан и опять струйка крови. Чтобы не видеть Степана, стал смотреть на бегущую под колеса дорогу, на светлую полоску от фар. Но от мыслей-то не убежишь. А в них опять Степан.

…Хороший был Степан человек, душевный. Последнюю рубаху, не задумываясь, готов был отдать. И друг настоящий, умел прощать. Не миновать бы Остроухову военного трибунала, да Степан жалел земляка, не раз вызволял из беды. Командир был чуткий. Бой, в котором он погиб, никогда не забыть… Все горело. Казалось, земля — и та горела. Рота отступила на исходные позиции. Остались Остроухов, Степан Русаков да Костя Любашкин, втроем, в окопчике, на широком пшеничном поле.

— Побьют нас немцы, — горячился Остроухов, — надо драпать к своим…

— Нельзя… Откроем фланг… Всех тогда побьют…

А тут — танки…

— Зайди слева, — приказал Степан Остроухову. — Да быстро!

— Зачем?

— Не разговаривай, не видишь — окружают нас… А ты, Любашкин, давай жми к окопчику.

И только было отполз Остроухов от Степана, как услышал легкий стон. Обернулся, Степан лежал ничком. И пополз Остроухов не в сторону танка, а к лощинке. «Не погибать же мне из-за Степана». В это время ему показалось, что в окопчике, где был Любашкин, разорвался снаряд. «Вот она, смерть, — подумал Остроухов, — не знаешь, где настигнет».

Танковую атаку отбили. Остроухов отлежался в лощинке, а потом пополз к Степану. Если жив, то как бы на выручку. Вот тогда-то он и заметил это отверстие возле глаза на виске — оно еще было свежее, и струйка крови еще не запеклась. Степан был не на старом месте, а отполз метров на десять… Значит, раненный в первый раз, он был еще жив. Убило его, когда попытался ползти…

Остроухов стал дрожащими руками отцеплять наручные часы Степана, подаренные самим командующим…

В это время обрушился шквальный огонь немцев. Остроухов прижался к земле.

Вроде кто-то со стороны кричал? Да нет, нервы шалят. Любашкина-то в клочки разорвало…

Остроухов повернул тело Степана на бок, обшарил карманы. Взял деньги; фотографии, документы, письма — изорвал. И пополз назад.

Время многое стерло.

Остроухов с гордостью показывал часы Степана, как память о храбром друге. Потом этого ему показалось мало. И он стал рассказывать землякам, как в последних прощальных словах Степан сказал ему: «Бери часы, Леонид, пусть это будет тебе памятью о нашей боевой дружбе». Сначала он говорил это после крепкой выпивки, а потом так поверил в свою выдумку, что и трезвый не гнушался этой ложью.

И вдруг… Бывает же такое в жизни! Любашкин жив. И не только жив, но и работает в райисполкоме. Под боком, как говорится.

В этот вечер, оставив машину у правления, Остроухов не пошел, как обычно, докладывать Чернышеву, не пошел он и домой — с утра с женой был в ссоре, а завернул к продавщице сельмага, взял у нее литр водки и закатился на мотоцикле в соседнее село. Всю ночь пропьянствовал и проплакал Остроухов, вспоминая Степана Русакова. Наутро бледный, осунувшийся, с кем ни встретится, ругался матом, точно был зол на весь свет.

Через несколько дней Остроухов вроде бы успокоился. Уверил себя, что не может быть того Любашкина. Но оказавшись как-то на элеваторе, решил стороной навести справки и убедился: Любашкин, тот самый. И заныло в предвестье беды сердце. Опять захотелось выпить, залить вином нарастающую в душе тревогу. Но денег не было. Остроухов продал часы Степана и с бутылкой в кармане направился к Хорьке. Но Хорьки дома не оказалось. Постоял он в мучительном раздумье и пошел прочь…

На людях Остроухова пьяным не видели, а по селу шел слух — мол, Хорька до добра не доведет. Но настоящих дум Остроухова, от которых временами хоть в колодец бросайся, никто не знал.

В правлении Остроухов стал бывать чаще. Старался появиться в то время, когда и Чернышев там. Остроухов и раньше любил словцом блеснуть, а тут, что ни собрание, он с речью — и все больше председателю в поддержку. В бригаде механизаторов — придирчив, за каждую мелочь готов наказать — мол, обленились, как коты, дрыхнете…

Механизаторы с Остроуховым не спорили…