Такая долгая полярная ночь. - Мстислав Толмачев

Шел последний год моего заключения. Я работал в больнице прииска «Красноармейский». Начальником санчасти был Эрнест Юрьевич Платис. Он, отбыв свой срок, был уже вольнонаемным работником нашей чукотской медицины. Был уже сентябрь или начло октября, выпал нег. Однажды Платиса вызвали на подъем трупа «беглеца». И снова то же самое: собралось начальство, разглядывая лежащего на снегу заключенного и слушая пояснения охранника, стрелявшего в так называемого беглеца. По его рассказу, он вел проштрафившегося заключенного с объекта работ в изолятор. Вдруг тот с дороги свернул на снежную целину и побежал. После предупредительного выстрела охранник, якобы, выстрелил прицельно с расстояния в 150 метров. Все сказанное было ложью, весьма примитивной. Платис, девизом которого вероятно, было выражение Декарта «во всем сомневаться», распорядился, чтобы санитары, пришедшие с носилками несли застреленного в больницу. Едва санитары дотронулись до этой жертвы охранника, как раненый сел на снегу. Платис сказал начальнику опергруппы прииска Павлунину Борису Николаевичу: «Как только раненый сможет говорить, он даст вам свои показания о случившемся». Мне пришлось ассистировать хирургу Семенову Петру Яковлевичу (его срочно привели в больницу из барака КТР). Несколько часов мы работали, спасая этого недостреленного парня. Пуля стрелка попала ему в шею и, не задев шейных позвонков, проникла в голову, сломала нижнюю челюсть, сломала часть верхней челюсти и вышла, разворотив гайморову полость. Семенов поверил, что выстрел был с 150 метров, а я высказал мнение, что охранник стрелял с расстояния 30-35 метров, прицельно и с колена, судя по углу полета пули. Петр Яковлевич удивился и спросил, откуда у меня такие познания. Я ответил, что на Колыме я приобрел такой опыт, что обычно, чтобы наверняка застрелить, пристреливали или в упор, или с расстояния в 30-40 метров, когда промах исключен. Платис присутствовал при этом разговоре и немедленно отправился на место, где был ранен этот заключенный. Я попросил Платиса обратить внимание на след от колена стрелка (ведь он стрелял с колена) на снегу. Я был уверен, что следы не все были затоптаны. Через несколько часов Платис вернулся и сказал, что выстрел был с 38 метров, и что он на месте с оперработником все проверил Тогда я сказал, что первый выстрел был прицельный, а второй в воздух, так называемый «предупредительный». Охранники чаще всего «путали» последовательность выстрелов.

Хирург Семенов и я, его ассистент и одновременно операционная сестра, выправляли раненому сломанные челюсти, закрепляя их специальной проволокой, накладывали шелковые и кетгутовые швы на мягкие ткани и так работали несколько часов. Когда наш раненый смог говорить, а это произошло через немалое время, Платис пригласил в больницу начальника опергруппы (заключенные таких называли «кумом») Павлунина. Платис настоял, чтобы при снятии показаний присутствовал я, так как раненому может быть плохо от длительного «разговора» со следователем. И вот правда об этом происшествии, рассказанная тихим, часто прерывающимся голосом изуродованного, но выжившего человека.

Их бригада работала на наружных работах около входа в шахту. Сам он или по инициативе других заключенных, но вдруг решил уйти с места работы и, дойдя до поселка, на пекарне попросить хлеба. Задуманное ему удалось, и он, прижимая к груди буханку хлеба, возвращался уже в свою бригаду. Навстречу ему стремительно шел конвоир, разъяренный недостачей в бригаде одного заключенного. Этот охранник, очевидно, лишенный нормальных человеческих понятий, вместо того, чтобы отвести самовольно ушедшего в бригаду, наложить на него взыскание за отлучку, предпочел пристрелить парня. Он повел его, якобы, в штрафной изолятор, приказав сойти с дороги на снежную целину — «так дорога короче», и с расстояния менее 40 метров в положении «с колена» выстрелил из винтовки, целясь в голову.

Я даже зверством это назвать не могу. Зверь убивает свою жертву, чтобы самому выжить, он нуждается в пище, а человек, убивает другого человека «просто так», уверенный в безнаказанности своей жестокости.

Я уверен, что никакой неприятности этот охранник за такой выстрел по «беглецу» не имел. Кстати, следы на снегу показали, что недостреленный парень с буханкой хлеба шел медленно, жуя кусочки хлеба, отломанные от буханки, а не бежал. Так что рассказ о выстреле по бегущему (куда?) был вымыслом жестокого дегенерата.

Мне вспоминается другой случай, когда пуля «предупредительного» выстрела попала в человека, а не была пущена в воздух. Я только прибыл с Михалкиной протоки в Певек, навигация была в разгаре. Прибывали новые этапы заключенных, их принимала охрана, из трюмов парохода выносили трупы умерших (убитых?) заключенных. В общем все шло по обычному распорядку в период навигации. Выгружались продукты, бочки с горючим различные товары и обмундирование для заключенных. Все это под надзором охраны заключенные размещали по различным складам.

Сергей Михайлович Лунин, его жена Эдита Абрамовна Саботько, медперсонал больницы комендантского лагеря в Певеке присматривались ко мне, новому фельдшеру, определяя и оценивая мои деловые качества и, может быть, кое-что в моем характере. И вот однажды днем привозят в морг при больнице убитого заключенного. Немедленно было назначено судебно-медицинское вскрытие. Собралось всевозможное начальство, и начались недоуменные разговоры. Стрелок, застреливший этого заключенного, утверждал, что, дав предупредительный выстрел, он прицельно стрелял два раза. Однако раны на теле убитого вызывали недоуменные вопросы. Высокое начальство обратилось к хирургу Лунину, а он глубокомысленно молчал. Картина стрельбы была такая: на складе муки часовой стоял на стеллаже с мешками муки, а по двору склада бежал заключенный с наволочкой с мукой. Бегущий нес эту наволочку на спине, держа ее верхний конец правой рукой на уровне груди. После выстрелов он упал, убитый наповал. Ранения: 1) бицепс правой руки рассечен, как разрублен топором, 2) на левом боку, на уровне 9-10 ребра входное пулевое отверстие — выходное справа в области печени, 3) входное пулевое отверстие в области теменной кости головы, выход под челюстью слева, вход под большую грудную мышцу, выход из нее,и сплющенная винтовочная пуля обнаружена в белье убитого. Столько «дырок» в теле несчастного заставляло комиссию ломать голову, как это изобилие объяснить в акте двумя выстрелами.

Лунин молчал, а я, набравшись смелости, сказал: «Разрешите, я попытаюсь объяснить эти пулевые ранения». Начальство переглянулось между собой, а Лунин сказал: «Попробуй объяснить». И я объяснил, что первый неприцельный выстрел по бегущему часовой считал предупредительным, однако пуля рассекла бицепс правой руки, толчок был настолько силен, что раненый повернулся левым боком к стрелявшему, последовал прицельный выстрел в левый бок с выходом пули справа из печени, смертельно раненный стал валиться навзничь, третий выстрел, прицельный был в голову, в область теменной кости черепа. Затем пуля «нырнула» под грудную мышцу и на излете была найдена в белье.

Такой квалифицированный анализ удивил начальство и явно облегчил им составление акта. На вопрос кого-то из начальников, кто я, Лунин ответил, что это «наш работник, фельдшер с Колымы». Разумеется, Лунин составил обо мне определенное мнение.

Глава 58

Окончен срок. Волнуешься и места не находишь.К чему тебе волненье это.Из малого ты лагеря в огромный переходишь —В страну-концлагерь и одну шестую света.

Мстислав Толмачев

Приближался конец моего заключения — 20 декабря 1947 года. Я продолжал работать в больнице прииска «Красноармейский». Периодически приходилось некоторых больных отвозить в Певек, в центральную лагерную больницу. Платис поручал мне сопровождать больного. Григорий Иванович Иванов, человек, которого я могу назвать другом своим, ибо «единомыслие создает дружбу», как сказал Демократ, в то время уже работал в больнице комендантского лагеря в Певеке, сказал мне: «Не радуйтесь, Мстислав Павлович, выходя из заключения на свободу, вы покидаете малый лагерь и переходите в большой, то есть в лагерь-страну».

Я ему ответил, что не радуюсь, так как прекрасно понимаю свое положение, чувствуя постоянно властью поставленное на меня клеймо «врага народа», что, конечно, отражено и в документах — своеобразная «Каинова печать». И я подумал, как изменила взгляды Иванова жестокая несправедливость и постоянное восприятие и наблюдение произвола и даже террора по отношению неугодных режиму, который в сущности своими деяниями показал миру все лицемерие, всю лживость, всю подлость пропаганды «самой гуманной страны социализма». Да, несправедливость и ложь действительности изменили взгляды Иванова — коммуниста, крупного советского и партийного работника Якутии, лично знавшего Серго Орджоникидзе. И когда мы с Григорием Ивановичем бывало в новогоднюю ночь выпивали по 100 грамм спирта, закусывая оленьей строганиной, Иванов произносил один тост: «Пусть издохнет!» Я прекрасно понимал, что это пожелание было адресовано Иосифу Сталину. Много, видно, пришлось испытать этому пожилому уже бывшему коммунисту в период полачского следствия, на многое у него открылись глаза.