Бывают дети-зигзаги - Давид Гроссман

— Феликс тоже так считает. Говорит, что я умею играть только принцесс и цариц, а в роли обычной женщины никуда не гожусь. Все эти годы твердит одно и то же. Может, он и прав.

Я хотел возразить. Заспорить с ней так же, как с Габи, когда та наговаривала на свою внешность. Но не было сил.

— Расскажи мне о себе, Нуну.

— Я устал.

— Ох, какая же я глупая. Я просто с ума сошла от радости, что ты здесь, что в этом доме появился ребенок… Прости меня. Я сейчас уйду. Спи.

— Не уходи.

Я боялся снова остаться в этой комнате один на один с загадками. А с ней мне было хорошо. Как-то по-новому хорошо. Как с бабушкой.

Вообще-то у меня есть бабушка. Бабушка Цитка, мать отца, дяди Шмуэля и их троих братьев. Но у нас сложные отношения. Цитка высокая, худая, с пучком на затылке, с бельмом на глазу, с длинными желтоватыми пальцами. Честное слово, это не словесный портрет ведьмы для угрозыска. Она действительно так выглядит. Она не переносит меня и в целом, и в частностях. Любое мое движение, любое действие вызывают у нее недовольство. При встрече она впивается в меня своим единственным глазом, точно острием циркуля, и начинает окружать придирками и колкостями, и рано или поздно доводит до слез или до очередной проделки. Кажется, она невзлюбила меня с самого рождения, а я с трех лет упорно звал ее не бабушкой, а Циткой и произносил это имя с явной неприязнью. В четыре года — после того как Габи назвала меня Красной Шапочкой — у меня появились насчет Цитки серьезные подозрения и я объявил отцу, что больше к ней не пойду, по крайней мере до тех пор, пока охотник не установит ее личность.

Отец даже не осмеливался нас мирить. Он просто соглашался со всем, что она обо мне говорила, и старался, чтобы мы пореже виделись. Я удивился, как он легко на это пошел. Впрочем, отец и сам не особенно поддерживал родственные связи и не заставлял меня общаться с остальными Циткиными внуками, моими двоюродными братьями — вдохновенными натурами, не питавшими нежных чувств к такому шалопаю, как я. Так что я встречался с ними только в ресторане во время крупных семейных торжеств вроде свадьбы. На таких мероприятиях они всегда сидели рядом с родителями, ели, помогая себе ножом и вилкой, и разговаривали, только если к ним обращался кто-то из взрослых. На меня они бросали выразительные взгляды, и я старательно оправдывал свою дурную славу — весь вечер отирался возле стойки с напитками и вливал в себя бокал за бокалом, пока официант не обращался к кому-нибудь с просьбой вывести пьяного подростка. Краем глаза я убеждался в том, что и бабушка Цитка видела эти бесчинства, и шел задирать оркестрантов.

А с Лолой, чужим человеком, мне было хорошо. Ее нежность, ее ничем не объяснимое ко мне расположение — ну что тут говорить. Приятно.

— Лучше ты расскажи мне о себе, — сонно попросил я. — Не про актрису. Про себя.

— Вот человек, который все понимает. — Лола усмехнулась, села как она любила — скрестив под собой ноги, и задумалась.

— Ты прав, Нуну: актриса, как ты говоришь, и я — это разные вещи. Последние несколько лет я ощущаю эту разницу все сильней, и, сказать по правде… — Тут она наклонилась поближе ко мне и прошептала: — В последнее время мне не очень-то нравится выходить на сцену и играть перед людьми.

Вот это новость. Сенсация: Лола Чиперола ненавидит театр! Нет, конечно, я бы не рассказал об этом ни одному журналисту. Это ведь приватная беседа.

— Чудеса, правда? — улыбнулась она. — Я никогда не говорила об этом вот так, напрямую. Но сейчас, с тобой, я вдруг начала понимать, что на самом деле важно, а что нет. Поняла, чем хотела бы заниматься в оставшиеся годы.

Я криво улыбнулся. Понятное дело, она это просто из вежливости.

— А мне ведь хочется рассказать тебе о себе, — хихикнула она. — Хочется, чтобы ты узнал меня чуть-чуть. И утомлять тебя не хочу, и удержаться не могу. Я просто ужасная, верно? Ну, признайся же, что я тебе надоела, что ты устал.

— Расскажи, как ты была маленькой.

— Ты правда хочешь узнать? Правда? — Она так обрадовалась, что я вдруг ясно увидел, какой она была, когда была маленькой.

— Правда, только… — Как бы это сказать, чтобы она не обиделась. — Только о том, о чем ты не рассказывала журналистам. О самом важном.

Она посмотрела на меня долгим взглядом и покачала головой:

— Вот за это, Нуну, мне очень хочется тебя поцеловать. Но я удержусь. Знаешь, мне почему-то вдруг перехотелось рассказывать. Можно, я тебе лучше спою?

— Про глаза?

— Нет. Я спою тебе песню, которую пела мне мама, когда я была примерно как ты сейчас. Когда я была девочкой, и жила в далекой стране, и звалась Лолой Кац — тогда у меня еще не было этого роскошного и смешного сценического имени. Зато была собака по имени Виктор и две подруги, Элка и Катя…

— Лола Кац? Так тебя звали?

— Представь себе. Ты разочарован?

— Да нет… Просто… Так странно… Просто Лола Чиперола — это так красиво…

Она улыбнулась, закрыла глаза и запела негромко на незнакомом языке. Ласково и нежно.

А потом, спустя то ли несколько мгновение, то ли несколько часов, проговорила тихонько:

— Спи, малыш. У нас еще будет время.

Когда я проснулся, снова наступил вечер. Весь режим дня у меня сбился. Я еще немного повалялся в кровати и повспоминал. Дома в этот час я сидел бы один — отцу еще рано возвращаться. Поиграл бы в настольный футбол, полистал оружейные каталоги, потыкал пальцем в глобус, представляя, как путешествую по всему миру… Или вообще ничего бы не делал. Когда я сижу вот так один, минуты кажутся мне часами. Дома скучно и нечем заняться, делать уроки без Габи я не люблю, а к Михе иду только если уж совсем некуда деваться. Сидим у него, болтаем о ерунде, из меня начинают валом валить всякие истории, я вру ему напропалую, а он слушает с открытым ртом, и мочки ушей у него тяжелые, толстые и висят с обеих сторон, как две гири… Он дает мне запутаться в собственной лжи, и я злюсь на него за это и ищу ссоры, и иногда мы начинаем драться от скуки, и в конце концов я ухожу от него с дурацким чувством: уже давным-давно это никакая не дружба, а просто совместная тоска. После бар-мицвы я скажу ему, что он мне больше не друг. Хватит.

Если бы я любил читать! Но я не любил и ждал Габи, чтобы она почитала мне. Если бы умел играть на чем-нибудь, вот хотя бы на барабане! Для барабанов ведь не нужен слух, нужно только чувство ритма и сила, а все это у меня есть. Но отец не соглашался на барабан.

Как я проводил эти тысячи часов, эти бесконечные вторые половины дня своего детства? Чем наполнял жизнь? Я помню, что устраивал себе проверки: пытался узнавать соседские машины по гулу мотора. Или пролистывал свой список пропавших без вести и думал, где эти люди сейчас, и представлял, как мы с ними организуем тайное сыскное агентство, ведь раз они пропали, значит, не принадлежат уже никому, так почему бы мне не забрать их себе, чтобы они охраняли меня… Или ехал на роликах в сад Сорока Двух и проверял, помню ли все имена павших. Или ничего не делал, просто был, существовал, ждал, чтобы что-нибудь наконец случилось.

Однако ничего не случалось. А когда, в кои-то веки, случилась настоящая дружба, я и ее прошляпил.

Если сегодня среда, то как раз в этот час я крадусь по кустам от торгового центра — по средам я работаю телохранителем мамы Хаима. В половине седьмого вечера она всегда возвращается от парикмахера. Несмотря на то что она объявила мне бойкот, я не бросаю ее на произвол судьбы. Я иду за ней следом, смотрю, нет ли беспорядков поблизости, прикидываю пути к отступлению в случае опасности или попытки нападения. Иногда она останавливается поболтать с соседкой. Я тут же встаю в стойку: а что, если соседка планирует покушение на нее? В голове моей звучат приказы: «Оружие к бою! Огонь!» Из кустов я наблюдаю, как она мягко поднимает и опускает тяжелые веки, а когда удается подкрасться совсем близко, кажется, даже слышу ее.

Часы на стене у Лолы показывали четверть седьмого. Я встал и первым делом снова пошел в душ: даже пока спал, вспотел. Как только люди живут в этом Тель-Авиве? Лола уже уехала в театр, оставила нас вдвоем, написав Феликсу подробную инструкцию по обращению с домом, кухней и мной. Можно подумать, я совсем маленький или стеклянный. Феликс сидел в гостиной под китайским абажуром и читал газету. На нем был красный халат с поясом. Чистые волосы лежали волнами, белоснежные, только чуть золотились на концах. Увидев меня, он сразу встал, отложил газету и спросил, что я хочу на ужин.

Голос у него был какой-то напряженный, это я сразу заметил. Мы сели за стол на кухне. Молча. Я встал. Хотел позвонить домой, но Феликс сказал, что яичница будет вот-вот готова и жаль, если остынет. Я сказал, что только сообщу, что все в порядке, это одна минута, не больше! Тогда Феликс сказал, что в такое время в Иерусалим все равно не дозвониться — все линии заняты. Он говорил быстро, с напором. Я снова сел. Какие линии, почему заняты? Феликс подал мне яичницу со сладким перцем, короной выложенным вокруг, с завитками петрушки сбоку — как подпись художника на картине. И я подумал, что он, наверное, скучает по тем временам, когда у него столовалось каждый день по тридцать человек.