Йеллоуфейс - Куанг Ребекка

И вот теперь, когда я пытаюсь двигаться дальше, она не оставляет меня в покое. Большинство авторов признается, что слышит своего «внутреннего редактора» — некоего скептика, который придирается и препятствует их попыткам сделать первые наброски. Так вот, мой цензор принял облик Афины. Она высокомерно просматривает и отвергает каждую мою идею для рассказа. «Слишком банально. Слишком шаблонно. Слишком бело». Еще суровей она на уровне предложений. «Ритмика сбивчива. Образность не та. Опять деепричастие? Ну, знаешь…»

Я пыталась ее блокировать, проталкиваться, писать вопреки и даже назло ей. Но именно в такие моменты ее смех становился громче, а насмешки — злей. С этого времени мои сомнения только усиливаются. Кто я такая, чтобы воображать, будто могу добиться чего-то без нее?

На публике я держалась молодцом, но выходки Джеффа в Twitter будоражили меня сильней, чем я показывала внешне. «Призрак Афины Лю». Какой гротескный выбор названия; несомненно, предназначенный для того, чтобы удивлять и провоцировать, но правды в нем больше, чем догадывался даже Джефф. Призрак Афины вторгся ко мне; он парит над моим плечом, безостановочно нашептывает мне на ухо, давая перерывы только на сон.

Это буквально сводит с ума. Последние дни я начинаю бояться мысли о том, чтобы пытаться писать, потому что не могу этого делать, не думая о ней. Ну а затем, само собой, мои мысли неизбежно переходят от написания к воспоминаниям: последняя ночь, блинчики, бульканье Афининого горла при исступленном биении об пол…

Я думала, что благополучно смирилась с ее смертью. Все ведь шло так нормально, умственно стабильно.

Я была в хорошем пространстве. Со мною все было в порядке.

Пока не вернулась она.

Но ведь на то они и призраки? Воют, ухают, устраивают целые спектакли. В этом и есть суть призрака — делать все что угодно, лишь бы напомнить, что он все еще здесь. Все что угодно, лишь бы вы его не забыли.

Вынуждена признаться: я макнулась дважды.

Той ночью из квартиры Афины я прихватила не только «Последний фронт». Я еще сгребла со стола несколько листов, одни из которых с машинописью, другие с петляющими, невнятными каракулями Афины, да еще с абстрактными штрихами-каракулями, смысл которых я до сих пор не разобрала.

Клянусь, это было только из любопытства. Афина насчет своего творческого процесса всегда была крайне скрытной. Мне она его описывала примерно как то, что боги вкладывают в ее сознание уже полностью сформированные «лауреатные» истории. И мне ну просто очень хотелось как-то проникнуть к ней в разум и посмотреть, похож ли ее мозговой штурм на ранней стадии на мой, ну хотя бы частично.

Оказывается, наши способы весьма схожи. Она начинает со случайных слов или фраз — одни из них свои, другие явно взяты откуда-нибудь из песен, но слегка переработаны; есть и кое-что из более известных литературных произведений: «Когда я приехала, Щегленок был уже мертв; мальчик из ниоткуда; стояла темная, но блестящая ночь; если я тебя ударю, это почувствуется как поцелуй?»

Сейчас я, разложив те листы на письменном столе, неотрывно на них смотрю в поисках вдохновения. Выжить из головы голос Афины я не могу, но, возможно, у меня получится с ним уживаться и работать. Может, я даже смогу заставить ее призрак вернуться к делу и воскресить ту нечистую алхимию, которая питала «Последний фронт».

Есть только несколько завершенных предложений и всего один внятный абзац, написанный от руки, который начинается так:

«В осаждающих меня ночных кошмарах она входит в темный бесконечный коридор, и, сколько бы раз я ни окликала ее по имени, она никогда не оборачивается. Ее платье оставляет на ковре мокрые полосы. Бледные руки в крови исполосованы шрамами. Я знаю, что она убила медведя. Знаю, что сбежала из леса. Сейчас она движется с той же спокойной настойчивостью, отвергая прошлое, как перевернутый Орфей, — словно если она не будет оглядываться назад, то перестанет существовать и ее прошлое. Она забывает, что я здесь в ловушке и не могу пошевелиться, не могу заставить ее увидеть меня. Она совершенно обо мне забывает».

Я не знаю, как объяснить, что происходит со мною дальше. Как будто история уже томилась в моем сердце, лишь выжидая, когда ее расскажут, а голос Афины стал заклинанием, выпустившим ее наружу. Внезапно та писательская блокировка исчезает, и врата моего воображения широко распахиваются.

Я вдруг вижу форму всей истории целиком: вступительную часть, глубинные темы, ее шокирующий, но неизбежный финал. Наша главная героиня — босоногая девчушка, юная ведьма, преследующая свою бессмертную мать сквозь вечность, с раскрытием ее секретов лишь для того, чтобы вызвать еще больше вопросов о себе и о том, откуда она взялась. Вместе с тем это и весьма тонкое исследование моих собственных чувств к своей матери: как она внезапно и резко изменилась со смертью моего отца; как предприимчивая молодая девушка, которой она была когда-то и которая, возможно, не так уж сильно отличалась от меня, оказалась полностью запертой. Речь идет о желании узнать, кем были твои родители. И насколько ты нуждаешься во всем том, чего от них недополучаешь. И как это длится сквозь жизнь.

Когда ты в процессе, создание черновиков трудоемким совершенно не кажется. Это больше похоже на вспоминание, на изложение в письменном виде чего-то, что все это время было заперто внутри тебя. История изливается абзац за абзацем, пока я не поднимаю глаза и не вижу, что уже почти рассвело, а я в совершенно безумном темпе написала почти десять тысяч слов.

Призрак Афины меня хоть бы раз потеребил. Наконец-то я добралась до проекта, к которому не может придраться даже она.

Я делаю наброски по остальной части и составляю для себя график работы. По две тысячи слов в день плюс время на доработку и правки — получается, я смогу все закончить менее чем за месяц. Ну а прежде чем свалиться в сон, сверху над текстом я набираю заголовок:

«МАТЬ-ВЕДЬМА».

Никто в здравом уме такое кражей не назовет. Вот что самое хреновое во всем этом фиаско. «Мать-ведьма» — изначально мое творение. Все, что внесла Афина, — это пара предложений, ну и, возможно, какие-нибудь скрытые образы. Она была катализатором, не более. Кто знает, откуда она взяла остальную часть той истории? Я, само собой, этого не делала — и, держу пари, это в любом случае никак не походило на то, что я в конечном итоге опубликовала.

И все же именно эта история меня несказанно удручает.

Дайте-ка я вам вначале расскажу, как Афина однажды кое-что украла у меня.

Мы с ней сошлись в начале нашего первого курса. Нас обеих поселили на одном этаже в общежитии, так что в первые недели это место, естественно, по умолчанию стало кругом нашего общения. Мы вместе ели, вместе ходили по магазинам за всякой всячиной для общежитских нужд, ездили на йельской маршрутке в «Трейдер Джо» за тминным сыром и маслом для печений, тусовались допоздна в рекреации, а пятничными вечерами бродили по центру Нью-Хейвена в мини-юбках и облегающих топах, высматривая ястребиным взором шум и огни, означающие вечеринку, в надежде, что кто-нибудь знаком с кем-нибудь, кто нас туда впустит.

Запали же мы с Афиной друг на дружку прочно и сразу из-за нашей общей любви к одной и той же книге — «Идиотке» Элиф Батуман[59]. «Это идеальная история о кампусе, — сказала как-то Афина, четко сформулировав все чувства, которые я когда-либо испытывала по поводу этого романа. — Здесь предельно точно описана та пропасть между желанием, чтобы тебя узнали, и ужасом от того, что тебя могут распознать, когда ты еще сам вовсе не уверен, кто ты такой. И речь не только о трудностях перевода с русского на английский, но и о переводе несформировавшейся идентичности. Я эту книгу обожаю». Мы вместе ходили на открытые вечера в кафе при книжных магазинах и на квартирники, которые устраивали сокурсники с литературного отделения. В общем, за август-сентябрь я прониклась ощущением гордости за то, что связана узами дружбы с этой нереально крутой юной богиней.