Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад - Фридрих Клингер

Но папа, тотчас же узнавший дьявола, радостно закричал:

— Ah, ben venuto, signor diabolo![17] Воистину, ты не мог бы явиться мне в более подходящее время. Я давно уже хотел, чтобы ты появился, ибо отлично знаю, как употребить твою могучую силу! Ха-ха-ха! Таким ты нравишься мне еще больше, чем раньше! Иди сюда, шутник! Будь отныне моим другом и прими свой прежний облик, а я сделаю тебя кардиналом, ибо ты один можешь быстро поднять меня на ту высоту, к которой я стремлюсь. Прошу тебя, помоги мне уничтожить моих врагов, добудь мне денег и выгони из Италии французов, так как они мне больше не нужны. Для тебя это дело одного мгновения, а в награду ты можешь потребовать у меня все, что хочешь. Но только не показывайся моему сыну Чезаре, — этот злодей способен отравить даже меня, чтобы с твоей помощью стать одновременно и королем Италии и папой.

Дьявол, раздосадованный вначале тем, что его страшный вид так мало подействовал на папу, в конце концов все-таки не мог удержаться от смеха. То, что он сейчас видел и слышал, превосходило все человеческие деяния, которые ад потехи ради внес в свою летопись.

И он ответил с серьезным видом:

— Папа Александр! Некогда сатана показал Христу, сыну предвечного, все богатства земли и обещал отдать их ему, если он падет ниц перед сатаной и будет ему поклоняться.

П а п а: Понимаю тебя. Но он был богом и ни в чем не нуждался. А если бы он был только человеком и вдобавок папой, он поступил бы так же, как я.

Он пал ниц, поклонился дьяволу и поцеловал ему ноги.

Дьявол топнул ногой с такой силой, что вся вилла затряслась. Фауст и Лукреция, Чезаре и венецианка сквозь распахнувшиеся двери увидели пашу коленопреклоненным перед страшным дьяволом. Левиафан крикнул со злобным смехом:

— Содомия и поклонение дьяволу! Клянусь сатаной, владыкой темного царства, в жизни такого папы, как ты, не может быть более прекрасного мгновения, чтобы сойти в ад.

Он задушил дрожавшего Александра, а тень его передал одному из своих бесов, чтобы тот снес ее в ад. Чезаре от страха лишился сознания, ужасное зрелище вызвало у него тяжелый недуг, который подорвал его силы и лишил его плодов всех совершенных им злодеяний, и преступления рода Борджа послужили только величию папской власти. Задушенный и страшно обезображенный папа был похоронен с большим великолепием, а историки, не ведая о его трагическом конце, придумали басню{103}, в которой, правда, есть крупица истины: будто Александр и его сын Чезаре Борджа, по ошибке одного из слуг, выпили отравленное вино, предназначенное для кардиналов, и таким образом попали в свою собственную ловушку.

Книга пятая

1

Отвратительное пресмыкательство папы, его страшная смерть и ужасный вид дьявола, которого Фауст до тех пор видел всегда величественным, так его потрясли, что он поспешно покинул виллу, направился в Рим и велел там собрать вещи, после чего, все еще ошеломленный, сел на коня и поскакал прочь. В результате всего виденного и пережитого чувства его настолько притупились, что он, некогда осмеливавшийся внутренне бунтовать против предвечного, теперь едва решался посмотреть в глаза дьяволу, который по-прежнему был его рабом. Ненависть и презрение к людям, скептицизм, равнодушие ко всему окружающему, ропот против несовершенства и ограниченности своих физических и моральных сил — вот и все, что принес ему личный опыт, вот итог всей его жизни. Но сам Фауст все же тешил себя мыслью, что все виденное еще не дает ему права делать такие горькие выводы. Он допускал, что на земле либо вовсе не существует никакой связи между человеком и его создателем, либо связывающая их нить так запугана и скрыта в лабиринте жизни, что человеческий глаз не может ее увидеть, и потому человеку недоступны благие намерения творца. Он утешал себя мыслью о том, что в сравнении с огромной массой всех мерзостей земли грехи его подобны капле воды, падающей в океан. Дьявол охотно позволял Фаусту упиваться такими грезами, чтобы удар, который он намеревался нанести, еще сильнее поразил Фауста и окончательно вверг его в полное отчаяние. Фауст всегда производил впечатление человека, у которого хватало сил на любые жизненные испытания, человека, дававшего волю своим страстям, уже задушившего в своем сердце все естественные чувства. Он казался способным наслаждаться жизнью, не думая о последствиях ни для себя, ни для других. А теперь этот человек с отупевшим умом и бесчувственным сердцем печально взирал на мир и судил обо всем человечестве на основании своего личного жизненного опыта, не понимая, что наша собственная душа придает этому опыту определенную окраску и, следовательно, он зависит прежде всего от того, чего стоим мы сами. Ведь только трусливое, дурное сердце может стать еще хуже благодаря опыту, а для человека благородного людские пороки и заблуждения — лишь диссонансы, которые помогают ему лучше понять гармонию его собственной души и глубже почувствовать свое собственное счастье. Фауст давно уже порвал все родственные и дружеские узы и в течение всей последующей жизни не стремился найти новых друзей, а теперь, в силу своего нравственного падения и своего образа мыслей, он уже не был на это способен. Поэтому он мрачно глядел на мир и людей, а перейдя наконец от общих рассуждений к себе самому, с ужасом отпрянул и от своего собственного «я». Он стал подсчитывать, что же он выиграл своей опасной затеей, и, сравнивая обретенное со своими прежними желаниями, видами и надеждами, скоро убедился, что итог будет для него ужасен. В нем заговорило гордое желание достойно довести до конца так смело взятую на себя роль. Мысль о том, что он вырвался из числа тех, кого некая легкомысленная рука подчинила насилию и отдала во власть вельможам, угнетателям и обманщикам, что он сумел уже многим насладиться и может наслаждаться впредь, что он сам создал себя и избрал свою судьбу, что он понял пустоту науки, — эти мысли вернули ему мужество. Он даже посмеялся над видениями своей больной фантазии, придумал новый план жизни и стал льстить себя надеждой, что искания и размышления о боге, о мире и людях помогут ему наконец разгадать загадки, которые, как он думал раньше, только для того и поставлены на пути человека, чтобы сделать его нравственное состояние таким же печальным, как и физическое. Тот, кто распутает этот узел или убедится в том, что распутать его невозможно, сказал он себе, станет господином своей судьбы. Таким образом, Фауст, наверно, перескочил бы из своего схоластического века в наш просвещенно-философский, если бы у него хватило для этого времени и если бы около него не было дьявола. Во всяком случае, он был уже на пути к тому, чтобы стать философом в духе Вольтера[18], который повсюду видел только одно зло, насмешливо и язвительно изображал его, а добро если и находил, то превращал в карикатуру, или, выражаясь словами благородного философа, повсюду видел черта, не веря в него.

2

Ранним утром Фауст сладко спал где-то совсем уже вблизи границ Италии, и тут ему приснился яркий символический сон, который завершился картиной ужасов. Ему приснился некогда уже являвшийся к нему Гений человечества, который взволнованно ходил взад и вперед по большому цветущему острову, со всех сторон окруженному бурным морем, и с тревогой смотрел на шумно вздымавшиеся волны. Бушующее море было покрыто бесконечным множеством лодок, в которых сидели старики, мужчины, юноши, подростки, дети, женщины и девушки всех народов земли. Они изо всех сил боролись с бурей, чтобы достичь острова. Счастливцы, которым уже удалось причалить к берегу, выгружали из своих лодок разные строительные материалы и беспорядочно нагромождали их огромными грудами. Когда вся несметная толпа оказалась на берегу, Гений набросал на возвышенной части острова план большого строения, и все прибывшие — старый и молодой, слабый и сильный — брали из беспорядочной груды нужный им материал и несли его на соответствующее место, следуя указаниям тех, кого для этой цели избрал Гений. Все работали радостно, бодро и неутомимо, и здание уже высоко поднялось над землей, как вдруг с трех сторон на них напали какие-то несметные толпы, выскочившие из темной засады. Во главе каждой толпы шел особый предводитель. У первого на голове была сверкающая корона, на его медном щите сияло слово Насилие, а правой рукой он держал скипетр, вокруг которого, как на жезле Меркурия{104}, переплетались змея и бич. Перед ним шла гиена, державшая в окровавленной пасти книгу, на страницах которой не было ничего написано, а на корешке красовалась надпись: Закон. Войско это было вооружено мечами, копьями и другими губительными орудиями войны и пытки. Во главе второго отряда шествовала величественная матрона, нежные черты лица и благородные формы которой были скрыты под облачением жрицы. По правую руку от нее шел тощий призрак с горящими глазами. Это было Суеверие, вооруженное луком, сделанным из костей мертвецов, и колчаном, полным отравленных стрел. По левую руку неслась дикая, фантастически разряженная фигура, Фанатизм, с пылающим факелом в руке. Отвратительно гримасничая, Суеверие и Фанатизм вели на цепях, как пленную рабыню, благородную матрону. А впереди, увенчанное тройной короной, шло Властолюбие, державшее в руке египетский посох, и на его груди сияло божественное и вконец опозоренное слово Религия. Суеверие и Фанатизм с нетерпением ждали, пока Властолюбие подаст им знак, чтобы они могли дать наконец волю своей неистовой ярости, которую они едва сдерживали. Войско их представляло собой беспорядочную, шумную, пестро одетую толпу. Каждый нес меч и горящий факел. Третий вождь шагал смело и гордо; он был одет в скромную одежду мудреца и держал в руке, как и каждый в его отряде, кубок, наполненный одурманивающим и пьянящим напитком. Последние два отряда так ужасно шумели и кричали, что уже не было слышно ни рокота волн, ни воя бури.