ФАЛЬШАК - Андрей Троицкий

Липатов нахмурился, почесал подбородок кончиком авторучки, решив, что говорить больше не чем, вызвал дежурного милиционера.

– Сейчас под Курском, наверное, соловьи поют, – после долгого молчания сказал Сафонов. – Выйдешь вечером в сад, а там такие трели. Господи… Заслушаешься. Стоишь, как зачарованный. Боже мой, как поют. Леонид, вы когда-нибудь слышали, как поют курские соловьи? О, вы много потеряли в жизни. Очень многое. У меня покойный отец родом из тех мест, из-под Курска. У нас там до переезда в Москву был свой дом, большой чудесный сад. Яблони, вишни… Теплица с помидорами. Вечерами небо глубокое, черное, точно бархатное. Отец, царство ему небесное, любил слушать соловьев. Часами слушал. Он был романтиком в душе, вроде меня. Давно спать пора, а он все сидит, понимаешь, все слушает… Язви его душу в корень.

Сафонов заплакал. Он сидел на краю настила, вздрагивая всем телом, и рыдал, размазывая слезы несвежим носком. Бирюков неподвижно лежал на досках, отвернувшись к стене. Временами ему казалось, что сосед на глазах сходит с ума и скоро, совсем скоро, закончит всю эту лирику про чудесные сады, бархатное небо и курских соловьев. И перейдет к делу. Грудью навалится на Бирюкова, придушит, станет рвать горло своими толстыми сильными руками. Надо быть наготове, не пропустить момент.

Бирюков открыл глаза, услышав, как в коридоре загремели ключами, лязгнул запор на двери, обитой листовым железом, щелкнула задвижка. Милиционер, бодрым хорошо поставленный голосом рявкнул:

– Кто тут Говнюков? Говнюков тут нет? Странно… Должны быть. Ой, простите, кто Бирюков? Ты? Тогда на выход с вещами.

Натянув на себя мятую спортивную куртку, Бирюков сел на деревянный настил, свесив босые ноги. На пороге камеры стоял сержант в мятом кителе и фуражке, косо сидевшей на голове. Видно, в обед он уже накатил свои двести грамм, закусил, чем бог послал, и теперь радовался жизни, как умел.

– С вещами это как, в тюрьму что ли?

– С вещами – это на свободу, – ответил веселый сержант. – Как говориться, с чистой совестью.

***

Тем же вечером следователь Липатов, явившийся домой с опозданием, заканчивал на кухне поздний ужин. Отложив в сторону вилку, он, ковыряя в зубах обкусанной спичкой, наблюдал за тем, как жена Вера Васильевна готовит суп на завтра, опуская в кастрюлю с кипящей водой мелко нарезанные овощи. Жена, вернувшаяся со смены в больнице, кажется не была настроена на разговор. Синие язычки газового пламени лизали дно кастрюли.

– М-да, кажется, я допустил грубую ошибку.

Жена слышала реплику Липатова, но не ответила. Видимо, в последние годы она жила в том убеждении, что допускать ошибки всегда и во всем – фирменный стиль Липатова, без этого нельзя. Иначе он давно бы дослужился до прокурора по надзору, а то и выше пошел. Липатов вытащил изо рта спичку, поднялся и встал у окна. Небо очистилось от туч, высыпали крупные осенние звезды. С высоты двенадцатого этажа они казались совсем близкими. Разглядывая небо, Липатов гадал, где же потерялась та звезда, под которой он рожден. Хрен найдешь. И будь она неладна, эта несчастливая звезда.

– Он не жег никаких денег в этом камине, – сказал Липатов вслух. – Бирюков нас провел вокруг пальца и даже не поморщился.

– Что ты там бурчишь, не поняла?

Жена, опустив в кастрюлю пережаренную свеклу, сполоснула руки под краном, вытерла их фартуком, села на табурет и посмотрела на мужа.

– Несколько дней назад мы взяли одного малого, между прочим, художника. Он имеет отношение к изготовлению фальшивых долларов, – пораженный своей догадкой, горячо заговорил Липатов. – Этот тип заперся в деревенском доме и, пока оперативники ломали двери, сумел сжечь в камине какую-то бумагу. Тогда, на месте, у меня сомнений не было: он сжег именно фальшивые банкноты, чтобы избавиться от улик.

– И что?

– А то, что Бирюков сжег в камине бумагу. Простую бумагу, газеты, свои рисунки. Чтобы опера подумали, что сгорели деньги и долго не искали в доме. Вышло так, как он задумал. Обыск, чисто символический, продолжался четверть часа. Пошуровали на чердаке, заглянули в сундук и шкаф. И на том остановка. Опера решили, что в той избе искать уже нечего. Только время тратить. Задержанного посадили в автобус и увезли в Москву. Самое обидное, что банкноты лежали где-то рядом, в подполе с картошкой или на печи. Только шагни, руку протяни… А туда мы даже не заглянули.

– Так проведите еще один обыск и найдите фальшивки, – Вера Васильевна, прожив с работником прокуратуры двенадцать лет время от времени давала дельные советы. Но не в этот раз. – Завтра поутру пробей машину и с оперативниками отправляйся в ту деревню.

– Поздно, – покачал головой Липатов. – Бирюкова сегодня выпустили из изолятора временного содержания. И он наверняка, бросив все, помчался в ту деревню. И сумел спрятать все концы. Если, конечно, он не дурак. А Бирюков не дурак.

– А вдруг он сжег именно фальшивые деньги? А ты мучаешь себя пустыми догадками?

– Я сейчас прикинул, деньги были в банковской упаковке. Толстые пачки, обмотанные поперек резинками или бумажными лентами. В таком виде их трудно и долго сжигать, даже если облить керосином. Надо распечатать каждую пачку и медленно бросать банкноты в огонь. Только в этом случае они сгорят без остатка, превратятся в золу. А у Бирюкова в запасе было пять-семь минут. За это время четыреста тысяч не спалишь. Хоть ведро керосина вылей. А у него была всего бутылка.

– У тебя всегда так, Олег, хорошая мысля приходит опосля, – жена неодобрительно покачала головой. – И что ты собираешься делать?

– Спать, – ответил Липатов. – Дело об этих фальшивомонетчиках было настоящей бомбой замедленного действия. А теперь в руках следствия нет ничего. Или почти ничего. Кроме мальчишки Шаталова.

***

Жбанов сидел на земле, привалившись спиной к стволу дерева. Боль почти прошла, кровь свернулась и больше не сочилась из раны. Жбанов отворачивался, смотрел в сторону, стараясь, чтобы изуродованная нога не попадала в поле зрения. Он совсем задубел от неподвижного сидения на одном месте, ступня, на время переставшая болеть снова заныла, пульсирующая боль отозвалась где-то выше, в бедре, в животе. Он старался вспомнить что-нибудь смешное или занятное, но странное дело, куда бы ни сворачивали мысли, но возвращались к одному: по всему выходило, что в этом лучшем из миров Жбан доживает последние часы, а то и минуты. Становилось не страшно, а тошно.

Когда Жбан остался один на один со своим тюремщиком, Ищенко повел себя крайне осторожно. Он не выпускал из руки пистолета, внимательно следил за пленником, ловил каждый его вздох, не пропуская ни одного его движения, будто тот имел физическую возможность встать и сломя голову умчаться неизвестно куда. Но дождь и ветер немного остудили горячу голову. Ищенко понял, что пленник никуда не денется, и в самую пору подумать о себе, потому что плащ и пиджак насквозь промокли, еще вопрос, вернется ли напарник засветло, а небольшая фляжка водки, что оттягивала внутренний карман, ненадолго спасет от холода. Ищенко побродил краем поляны, наломал веток, складным ножом нарезал коры, притащил тонкое сухостойное деревце, долго пыхтел над ним, разламывая ствол ногой. Он вытащил из кармана свежую газету, скомкав ее, обложил сверху березовой корой и ветками. Жбанов наблюдал за всеми этими манипуляциями, чуть смежив веки. Со стороны могло показаться, что он задремал или впал в забытье. Он Жбанов не спал, он согнул в колене увечную ногу, напряг мышцы бедра и голеностоп, прикидывая, сумеет ли он не упасть, если вздумает бежать. Кажется, нога держала.

Ищенко зажег спичку, бумага вспыхнула, быстро сгорела, превратившись в золу, но костер никак не хотел приниматься, ветки едва тлели, дерево не разгоралось. Плотный удушливый дым стелился по земле, попадал в глаза Жбанову. Он надрывно кашлял, нога ныла все сильнее. Но Ищенко не хотел сдаваться, проявляя чудеса упорства и настойчивости, он все подкладывал в костер сырой лапник и наломанные ветки. И добился-таки своего: пламя вспыхнуло, дерево принялось, потихоньку разгорелось, ветер разогнал удушливый дым. Ищенко, разгоряченный работой, скинул плащ, присел на трухлявый пень, запустив руку в карман, вытащил фляжку и, сделав два добрых глотка, затянулся сигаретным дымом. В его темных глубоко сидящих глазах, кажется, засветились живые огоньки. Он подошел к Жбанову, наклонился над искалеченной ногой.

– Сейчас я тебе помогу, – сказал Ищенко.

Раскрыв перочинный нож, он разрезал кусок кожи, на котором висел отрубленный палец. Несвежим носовым платком кое-как перевязал рану, а палец отбросил в сторону. Жбанов, до боли сжав зубы, терпел.

– Ну вот, сейчас станет легче, кровь уже успокоилась, – сложив ножик, Ищенко задержал взгляд на наручных часах пленника. – Хорошие котлы. Швейцарские или подделка?