Походные письма 1877 года - Николай Игнатьев

Сейчас порадовался получением твоих милейших двух писем, моя ненаглядная жинка, помеченных оба 18 июля за No 21 и 22. Ты пишешь - скоро второй месяц нашей разлуки. Покорно благодарю - мне показалось четыре, но два уже прошло. Спасибо деткам. Мика премило написала. Не нахожу слов благодарить добрейшую матушку за все ее задушевные, ласкательные строки. Буду ожидать всякий раз не меньше. Одно меня не удовлетворяет - отсутствие положительных данных о результате гомеопатического лечения Кати, о состоянии ее нервов, аппетите, сне и т.п. Обнимаю вас тысячекратно, целую ручки у добрейшей матушки и у тебя, мой друг сердечный, моя ненаглядная жинка. Поручаю детям забавлять мамашу и бабушку. Так и вижу вас всех и большого N. между вами в лесу. Благословляю детей.

Твой любящий муж и неизменный друг Николай.

No 22

27 июля. Бивак на р. Янтре, с. Бела

Последнее письмо мое, бесценная жинка моя, написано было впопыхах и при таких обстоятельствах, что я и забыл поручить тебе расцеловать за меня Катю и поблагодарить за ее милейшее описание дня 3 июля. Если ей никто не помогал в составлении - la fillette promet*. Да сохранит ее Господь.

Утешительного, радостного ничего не могу передать вам. Если бы не наветренничали в штабе Действующей армии и не прозевали турок в Плевне - что нас задержало уже на три недели (sans compter les consquences)**, то мы уже были бы в Адрианополе и трактовали бы о мире. По сведениям из Константинополя, мною полученным, дворец стал перебираться в Бруссу, а султан радовался панике, овладевшей всем мусульманским населением, хлынувшим в Царьград, ибо такое настроение массы дозволяло ему заставить молчать la Jeune Turquie***{39} и войти в непосредственные переговоры с государем. Доказательством, что в Стамбуле все считали мир близким, служит странный запрос, сделанный мне (письменно) известным тебе адвокатом Россолато, спрашивавшим позволения прибыть с депутациею русских подданых в Адрианополь в день приезда туда государя для представления его величеству. Теперь все изменилось, Мидхад призван быть верховным визирем. Разгорится народная мусульманская война.

С пятницы на субботу (как только заметили наше обратное движение) турецкие войска и башибузуки окружили город Эски-Загру и сожгли дотла, оставив 10 тыс. христиан без крова. Южные болгары думают, что мы их предательски бросили, и их стараются турецкие и английские агенты восстановить против нас. Мы сидим на местах в оборонительном положении и опасаемся лишь, чтобы турки не перешли в наступление со стороны Шумлы и Осман-Базара и нас не отбросили за Дунай, что весьма легко. Вот как платятся горько и тяжело за пренебрежение врагом (против чего я постоянно восставал) и опрометчивость в действиях. Бывают два способа действий: один - медленный, методический, но прочный, другой - быстрый, решительный, но не без риска. Главнокомандующий ухитрился соединить недостатки обоих способов действий. Мы действуем постоянно необдуманно, неосмотрительно, но медленно. Солдаты великолепные, но главные начальники плохие, а общее распоряжение - как боевое, так, в особенности, хозяйственное, никуда не годится. Лишь Скобелев (молодой) и Драгомиров внушили к себе доверие боевыми качествами. А многие корпусные и дивизионные командиры уже нравственно осуждены. Пока шли вперед и надеялись на скорую победу, войска были бодры и удивительно здоровы. Теперь стоянка, плохой корм, скука, местные вредные условия и зной начинают увеличивать число больных. В особенности страдают лихорадками и поносом.

Мухи нас до того одолевают, что вместе с чаем в рот лезут, написать трех букв не дадут, не залепив глаза. Многие объявляют, что ни спать, ни есть, ни заниматься мухи не дают. Могу засвидетельствовать, что писать действительно очень трудно, когда 40 мух сидят на голове, перелетая с места на место и облизывая пот, которым мы с утра до вечера покрыты.

С "Кавказуса", как говорит мой сосед, ни слуха, ни духа. Едва ли это молчание к добру. На государя больно смотреть, хотя он принимает все испытания с удивительным спокойствием духа и смирением. На его месте я не вытерпел бы и сам повел войска, приняв командование. Всего лучше было бы его величеству показаться теперь в России, удалившись на месяц из армии, где с нашей стороны ничего решительного до тех пор предпринято не будет в ожидании подкреплений. Но у нас, кажется, забыли, что в сентябре уже снег на Балканах и что нам их переходить тогда будет трудновато, чтобы не сказать более. Одним словом, как и всегда приходится надеяться на русского Бога, который не покинет православного царя и воинство русское, дерущееся за правое дело.

Теперь принимаюсь за повинную. Ты знаешь, как, сживясь с тобою, моя ненаглядная жинка, душою и сердцем, мне тяжело, невозможно что-либо от тебя скрывать, касающееся до меня лично. А приходится сознаться, что я скрыл от тебя в прошлый раз, что меня посетила гостья непрошенная, назойливая и несносная, от которой я теперь, слава Богу, отделался - это местная лихорадка. Не беспокойтесь, у меня осталась теперь лишь некоторая слабость. Вы припомните, что у меня сделался в начале прошлой недели vertige*. Я думал отделаться aconit'om и успокоился. А это был лишь приступ лихорадки. На другой день меня стало знобить. Я не поддавался и думал отходиться, принимая в то же время aconit и ipeca. На беду пришло ужасающее известие об отбитии вторичного штурма Плевно (в первую минуту считали потерю в 10 тыс. чел., лишь потом оказалось, что 5 тыс.). Все лица вытянулись, а у меня сердце так и екнуло. Кому же живее чувствовать все гибельные последствия неудачи, как не мне, столько лет изучавшему турецкий характер! Сильный жар меня сбил с ног, пульс пошел за 100 (доктор говорит, что доходил до 120 и за 40° температура), и я в таком положении пролежал трое суток без сна. Боткин ходил за мною с большим усердием, прибегая по 5 раз в день. Ты можешь себе представить, как тяжело было мне, привыкшему к другой обстановке и к другому уходу, томиться одному в болгарской хате. Лишь голос Дмитрия, очень усердно и бережно за мной ходившего, напоминал мне родную среду. Чуть я не выбился из сил от такого длинного пароксизма, усложненного крайнею озабоченностью политическою и военною, поглотившего все силы мышления. Я вслух вел разговоры - разгульного свойства - с царем, главнокомандующим, военным министром и Адлербергом, выставляя ошибки, последствия и указывая на способы действия. Меня кормили ужасно хиною, но никаких других лекарств я не принимал, глотая лишь холодный чай.

Хотя Боткин меня ревниво и заботливо охранял от посетителей, не пуская никого, пока был жар, но все выказали мне большое участие. Все товарищи генерал-адъютанты, свита его величества и флигель-адъютанты навещали меня, но им было запрещено толковать со мною о нынешнем положении дел. Адлерберг, Суворов, Милютин заходили ко мне неоднократно. И, наконец, в 3 часа дня, когда я вздремнул, взошел ко мне внезапно сам государь, сел около моей постели и долго со мной беседовал, встав лишь, когда я с жаром стал говорить его величеству о необходимости выйти из настоящего положения. "Вижу, что тебя растревожил, успокойся и думай лишь о собственном здоровье, чтобы набраться поскорее сил. Господь милостив - все поправится".

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});