Месть Танатоса - Михель Гавен

Маренн была готова провалиться сквозь землю. Она корила себя за слабость, она ругала себя, но не могла не признать, что такого физического и эмоционального удовлетворения не испытывала еще никогда прежде, даже с Генри. То же самое он мог сказать о себе. Впрочем, он и сказал, уезжая. Он возрождал ее к жизни — они были созданы друг для друга.

Но тем не менее что-то в ней восставало против близости с ним. Теперь она сделает все, чтобы пережитое прошлой ночью больше не повторилось. Теперь она будет отталкивать его. Зачем, ведь было так хорошо? Маренн и сама не могла ответить на этот вопрос.

Все ее существо было подавлено, очаровано, околдовано этим мужчиной. И она хотела во что бы то ни стало освободиться от него. Про себя она знала, конечно, — борьба безуспешна. В конце концов она обречена. Обречена на него.

Ее не победила разлука с де Траем, ее не сломали голод, холод, побои, ее не одолел Ваген. Ее победила любовь. Она окутала ее, оплела нежными узами, невидимы ми, но неразрывными. Ее победил «господин оберштурмбаннфюрер из Берлина». Он просто покорил ее. Мальчик из Венского университета, случайный знакомый, один из многих прочих, смотревший на нее с поклонением и восхищением, вырос и… пленил ее. В прямом смысле. Маренн усмехнулась про себя: ведь ее так и не освободили из лагеря, она осталась узницей. И пленил как женщину, заслонив собой все, что было до него, и даже то, что будет после.

Только сам он никогда об этом не узнает. Она не признается ему — наоборот, она будет стараться, чтобы он думал, будто ничего не значит для нее. Показать ему свои чувства — значит дать неограниченную власть над собой. А в Соединении с властью, которой он облечен самой принадлежностью к СС в этой стране — о, этот чудовищный коктейль сотрет ее в пыль, он ее уничтожит.

Можно зависеть от мужчины, любить его, но быть свободной. Можно томиться в тюрьме и ненавидеть своих угнетателей. Но быть узницей и безумно любить одного из них — это уж слишком. Конечно, бывает и такое. Похоже, ее случай.

И если нет возможности ради жизни и благополучия детей избежать власти системы — пусть, она согласна. Пусть восторжествует власть системы. Она ей покорится. Но его личной власти — никогда.

Однако больше всего на свете ей сейчас хотелось прильнуть щекой к его крепкому, обнаженному плечу, на котором выступили капельки пота после только что пережитой близости. Зачем все усложнять? Зачем? А он? Она ведь не знает, что подумал он, как он воспринимает все случившееся ночью. Может статься, для него это всего лишь очередное приключение, и он быстро обо всем забудет.

Хороша же тогда она будет со своими чувствами. Не хватает только стать смешной, сразу, с самого начала. Нет, надо подождать, не стоит торопиться. И все же, могла ли она представить себе десять лет назад в Вене, что тот ничем особо не примечательный юноша, симпатичный, конечно, но не более, превратится в такого мужчину… Как он лежал рядом с ней, нагой и нежный, молодой и горячий, как целовал ее рот, грудь и хрупкие, худенькие плечи…

Огонь в камине в гостиной погас, и за окном разгоралось утро…

* * *

После завтрака приехала фрау Ирма. Маренн боялась, что она начнет расспрашивать ее, а ей не хотелось лгать! Но Ирма, как ни странно, ни словом не обмолвилась о минувшем дне. Пока Скорцени присутствовал на вилле, она не появлялась и даже не давала о себе знать телефонным звонком. Словно все знала заранее. И гораздо больше, чем Маренн. Знала наверняка, что он провел здесь ночь.

Иначе отчего, всегда такая внимательная к здоровью Маренн, на этот раз она как будто и не заметила синеватых кругов у Маренн под глазами, которые явились следствием отнюдь не сердечного недомогания в прошедшие часы?

Маренн опять почувствовала себя объектом какого-то заговора и замкнулась в себе. Впрочем, может быть, она и преувеличивала. По крайней мере, Ирма не обратила внимания на перемену в ее настроении или только сделала вид. Она все время говорила о сборах и объявила Маренн, что в Швейцарию они поедут вместе.

Доктор де Кринис решил, что фрау Кох так же весьма полезно подышать горным воздухом и обследоваться в санатории, и она с радостью готова сопровождать Маренн и ее детей.

Дни в Швейцарии летели быстро. Обилие воздуха, хорошее питание, внимательный уход и полный покой делали свое дело: дети быстро шли на поправку, улучшалось и состояние Маренн. Время от времени, приезжая из Берлина, Науйокс и Скорцени навещали их, в штатском.

Приехав в первый раз и встретив на пороге холодный, неприветливый взгляд Маренн, Скорцени сразу оценил ситуацию и вел себя так, как будто между ними ничего не произошло, они — совершенно чужие, едва знакомы друг с другом. Он испытывал двойственное чувство: с одной стороны, ему было неприятно, но с другой — его самого вполне устраивало подобное положение.

Он не хотел быстрого сближения с Маренн. Он сам не знал, хотел ли он вообще этого сближения. Его озадачило, что с тех пор как он впервые увидел ее в лагере, он не переставал думать о ней. Он старался убедить себя, что испытывает сугубо профессиональный интерес, но после ночи, проведенной с Маренн на вилле, его привязанность к ней превратилась в какую-то наркотическую необходимость: он задыхался без нее, он испытывал тоску и томление, чего никогда не случалось с ним прежде. Он потерял интерес ко всем женщинам. Ко всем, кроме нее, и никак не хотел признаться и примириться с тем, что полюбил.

Он боролся с собственным сердцем, и порой ему хотелось убить ее, великолепную, зеленоглазую, с роскошными каштановыми волосами, такую страстную, горячую, любящую, захватившую все его существо. Никогда он не позволял женщине гак глубоко задеть его чувства, так страстно взволновать все его естество.

Порой он злился, он ненавидел ее, и однажды, приехав в Швейцарию, даже отхлестал по щекам, когда ему сильно хотелось, чтобы, оставшись с ним наедине, она сказала, сбросив одеяние: «Иди ко мне». Он бил ее по лицу, благо Алик и Ирма с детьми оказались в этот момент на улице и не слышали ничего.

Маренн упала на пол, волосы ее растрепались, но протянув к нему руку, она прошептала, как он и хотел: «Иди ко мне», — в глазах ее стояли слезы. И сбросила с себя одежду.

Он с радостью видел, как она поправлялась и хорошела, как ее исхудавшее в лагере тело обретало прежнюю силу и формы. Восхитительные формы…

Вскоре он перестал ездить. Возвращаясь из Швейцарии, Алик рассказывал ему, что она порой равнодушно спрашивала о нем. Ну что ж, равнодушно так равнодушно. Ирма вернулась в Берлин. Маренн оставалось еще несколько дней провести в Инсбруке, на горнолыжном курорте, где ее дети упивались солнцем и катанием с гор.

Оставив дела и не сообщив ничего Алику, Скорцени поехал к ней. Вечерело. Розово горел над верхушками гор закат. Утомленные за день Джилл и Штефан задремали после ужина, и Маренн уложила их спать. За окном летел крупными хлопьями снег.

Как странно: и снег, и яркое солнце одновременно… И снова весело трещал камин. Присев на ковер у камина, Маренн вдруг вспомнила, как в лагере Ваген заставлял ее по вечерам одевать широкие мужские брюки на подтяжках, длинные перчатки до локтя, водружал ей на голову свою фуражку и, выставляя с обнаженной грудью, требовал исполнять перед господами офицерами песню…

«Не надо об этом. Это уже прошло», — остановил ее воспоминание Скорцени и обнял. Маренн приникла головой к его плечу. Садилось солнце. Он ласкал ее прямо на ковре, перед камином. Он с волнением наблюдал, как, приподняв платье, она снимает тонкие шелковые чулки и небрежно бросает их. Этот красиво очерченный бледный, молчаливый рог, гладкие, длинные волосы и говорящие, зовущие глаза…

Вот она поднимается на колени, встав между его ног, доводя его до вершины наслаждения и, кажется, тают все снега вокруг и в этом царстве холода, зимы и льда лед между ними исчезает. Исчезает навсегда.

Наступал новый 1939 год. В феврале, после почти двухмесячного отдыха и лечения в Швейцарии, Маренн с детьми вернулась в Берлин и начала работать в клинике Шарите.

В первые недели Скорцени каждый день заезжал за ней, чтобы отвезти ее на обед, и медсестра почтительно сообщала ей: «Господин оберштурмбаннфюрер приехал». Он обычно ждал ее у машины. Сняв халат, Маренн спускалась вниз, ловя свое отражение в зеркалах. Она уже привыкала к своему новому образу — все та же черная форма, которой она пугалась раньше, серебряный погон на плече.

Когда она выходила из клиники, Скорцени распахивал перед ней дверцу автомобиля. Она знала, многие коллеги тайком наблюдали за ними. Сперва удивлялись, потом привыкли.

Отто легко нашел общий язык с ее детьми Он брал их с собой на спортивные площадки, и приятели офицеры изумлялись, увидев его в обществе далеко не маленьких подопечных, которых он теперь называл «мои дети». С легкой руки, а точнее, с острого языка Науйокса, смеялись: «Как это у тебя получается, чтобы сразу большие?» И, конечно, спрашивали: «А кто их мама?»