Смерть президента - Виктор Пронин

— Я переступил, — сказал Пыёлдин негромко. — Подонок я, Ванька. Это точно.

— А тебе, Каша, не встречались настоящие подонки.

— А тебе?

— На каждом шагу.

— Покажешь?

— Сам узнаешь.

— Как?

— По морде. У них морды поганые. И когда близко подходят, у тебя по телу озноб. И тошнота… Выпить хочется чего-нибудь покрепче.

— То-то меня колотит в этом Доме… Поначалу думал, что заболел, простудился, пока в вертолете летел… Оказывается, причина совсем другая.

— Подонков здесь много, Каша… Цвет общества, — Цернциц печально улыбнулся, как человек, который наверняка убедился, что ничего исправить в этом мире он уже не сможет. — Мы отвлеклись, Каша… Я спросил у тебя… А что потом?

— Не знаю.

— Врешь, Каша. Сейчас ты врешь. Признаться боишься. Ведь боишься признаться?

— Ты прав, Ванька. Ты всегда прав. Ты так часто оказываешься прав, что с тобой противно разговаривать.

— А ты не со мной, ты вон с корреспондентами поговори, с акулами пера и объектива… Их там уже столько набралось, что на первом этаже не помещаются.

— С ними запросто! — улыбнулся Пыёлдин, но непривычная бледность, мгновенно покрывшая его лицо, выдала — волновался Пыёлдин, страшился и знал в то же время, что от встречи с корреспондентами ему не уйти.

— Ничего, Каша, — Цернциц махнул рукой. — Все обойдется. У нас с тобой кой-чего и покруче было. И еще будет.

— Шкурой чуешь?

— Шкурой, Каша.

— Повезло тебе с ней…

— У тебя скоро такая же будет. Потерпи немного.

Пыёлдин диковато глянул на старого своего друга, но ничего не сказал, только желваки его у самых мочек ушей дрогнули и замерли на какое-то время.

* * *

Пресс-конференция…

Она назревала давно, и Пыёлдин понимал, что ему от нее не уйти, что рано или поздно придется ответить на те вопросы, на которые он и себе ответить не мог.

Журналисты начали прибывать в первые же часы после захвата Дома и теперь табором стояли на первом этаже, занимая весь вестибюль, коридоры, площадки и лестницы, ведущие на второй этаж. Вооружены они были аппаратурой, позволявшей немедленно, в ту же секунду передавать и звук, и изображение из Дома на тысячи километров, напрямую выходить в эфир, чтобы миллиарды зрителей на своих экранах могли видеть все, что происходит в Доме.

Мир уже видел кровавые кадры лифта, асфальтовой площадки, куда падали сброшенные сверху заложники, видели расстрелянную охрану, всех, кто пострадал в этой сумасшедшей операции. Но ждали новых подробностей, ждали появления главного террориста, чтобы из его уст услышать наконец — зачем?

Какова цель захвата, каковы его намерения?

Как спасти заложников?

Как остановить желающих повторить подвиг Пыёлдина — всех этих маньяков, дебилов, лунатиков, сексуально озабоченных граждан?

А Пыёлдин все тянул, откладывал, прохаживался по коридорам куражливой своей походкой, подволакивая ноги и в то же время выделывая ими нечто пританцовывающее. Что делать, робел Пыёлдин, едва ли не впервые в жизни робел, представляя себя на экранах мира. А потом вдруг неожиданно, в какой-то момент, без всякой видимой причины, понял, что к встрече готов. И Анжелика почувствовала перелом в настроении Пыёлдина. Она подошла к нему, едва касаясь ковра ногами, провела по щеке прохладной, узкой ладошкой и сказала:

— Ты должен им все показать. Чего они стоят.

— А чего они стоят?

— Ни фига они не стоят, — улыбнулась Анжелика, показав необыкновенной белизны зубы, а губы ее при этом чуть дрогнули, влажно блеснули в полумраке коридора, и Пыёлдин был просто вынужден зажмурить глаза, чтобы сохранить самообладание. — Их послали, и они пришли. Вот и все. Ты ведь тоже можешь кого угодно послать. Куда угодно.

— Вообще-то да, — согласился Пыёлдин.

— Они потом годы будут рассказывать о встрече с тобой… книги напишут, расскажут, во что ты был одет, на какой секунде встречи улыбнулся, что сказал, о чем спросил… Это будет самый счастливый день в их жизни. Они будут кормиться этим днем, Каша.

— Не может быть?! — удивился Пыёлдин, но тут же согласился с Анжеликой. — Хорошо. Я выйду к ним. Но при одном условии — ты будешь рядом.

— Я всегда буду рядом, Каша.

— Да? — и озадачился, и удивился, и обрадовался Пыёлдин.

— Я не для того пришла, чтобы уйти, — сказала Анжелика и так повела худеньким своим, обнаженным плечом, что все в Пыёлдине вздрогнуло, заныло, и непереносимо сладкая боль охватила его существо. Он опять зажмурился, чтобы продлить, хоть на секунду продлить это мгновение, и стоял, покачиваясь, пока Анжелика не подхватила его, пошатнувшегося от непосильного груза счастья. — Не для того я пришла, чтобы уходить, — повторила Анжелика загадочные свои слова, и Пыёлдин опять озадачился, потому что никогда раньше не слышал таких слов, не знал, что есть они на белом свете, и вот так сразу откликнуться на них он не мог. Ему нужно было время, чтобы сродниться с ними, принять как свои.

— Мы всегда будем вместе, — сказал Пыёлдин, и слова эти оказались вполне достойными тех, которые произнесла Анжелика.

— И умрем в один день, — улыбнулась красавица.

— Как?!

— Конечно, умрем. Но это будет не скоро.

— Тогда согласен, пусть так и будет… Но откуда ты это знаешь?

— Шкурой чую.

— И ты?!

— А кто еще чует шкурой?

— Ванька.

— Ну, нет уж, — пренебрежительно махнула рукой Анжелика. — Он только начинает… У него шкура еще недостаточно… выделана.

— А кто ее выделывает?

— Жизнь.

— Да? — Пыёлдин внимательно посмотрел на Анжелику. — Тебе, похоже, досталось всякого?

— Можно и так сказать.

— Но когда появилась эта корона, — Пыёлдин коснулся рукой посверкивающих бриллиантов на голове Анжелики, — трудности кончились?

— Кончились? — удивилась Анжелика. — Тогда они только начались.

— Что же тогда получается… — растерянно произнес Пыёлдин и вопросительно посмотрел на Анжелику.

— Получается, Каша, что рвешься ты совсем не в легкую жизнь. В другую — да. В неожиданную — да. В опасную, куда более опасную, чем лагерная или тюремная… Да. Но не в легкую.

— Но ты со мной?

— Конечно.

— Тогда все в порядке. Тогда все остальное просто не имеет значения.

— Для кого? — улыбнулась красавица.

— Для меня!

— Да? — Она посмотрела на Пыёлдина долгим взглядом чуть исподлобья, и Пыёлдин понял свою промашку.

— Прости, — сказал он. — Надеюсь, что и для тебя тоже.

— И я на это надеюсь, — она успокаивающе коснулась рукой его локтя. — Все в порядке, Каша. Поехали дальше… Тебе не кажется, что перед встречей с журналистами… может, стоит немного переодеться?

— Ты считаешь, что я не очень… — Пыёлдин осмотрел себя с головы до ног, от тапочек до замусоленной рубашки. — А по-моему, ничего… А?

— Видишь ли, Каша… когда Ванька заказал лучшим ювелирам мира эту корону, я подумала вначале, что он делает глупость. Оказалось, ничего подобного. Он уже раз десять окупил ее. Когда во время переговоров я появлялась в кабинете с кофе и все видели, что у меня на голове, банкиры ставили свои подписи, уже ни в чем не сомневаясь. Если человек может надеть на голову королеве красоты такую корону, значит, и для всего остального у него есть сила, возможности, деньги.

— Так, — озадаченно проговорил Пыёлдин. — Дальше? Какое отношение я имею к этим бриллиантам?

— Прямое, Каша. Если человек одет не очень хорошо, то все вокруг считают, что достаточно сунуть ему бутылку водки, чтобы сделать счастливым. А если одет получше, его могут пригласить за столик, чтобы он закусил. А если вообще одет как положено, то с ним можно говорить о чем угодно. Даже о несерьезных вещах.

— Не понял?..

— Да, Каша, да. Я не оговорилась. Только с равными можно говорить о пустяках. Когда человек обут в тапочки на босу ногу… Он не может требовать слишком многого. Его требования не выглядят убедительными, даже если у него автомат на животе.

— Значит… Чтобы требовать пищи, я должен быть сытым?

— Конечно. Разве ты этого не знал?

— И настаивать на амнистии я могу только в белой рубашке, бабочке, смокинге? И быть при этом здоровым и богатым?

— Требовать можешь в любом виде… Но получить амнистию можно только в таком виде, который ты только что описал. Чего-то хотеть, Каша, я могла и раньше, я и раньше хотела многого… В том числе и пищи. Но получать ее в достаточном количестве я стала, когда у меня на голове появилась золотая корона, усыпанная бриллиантами. Которые наверняка крупнее, чем у английской королевы.

— Ни фига себе! — озадаченно проговорил Пыёлдин. — Ты хочешь сказать, что мое требование…

— Да какое это требование! Это просьба, мольба… А на просьбы никто не откликается, над мольбой смеются, слезы раздражают, бедность вызывает презрение!