Плюс - Джозеф Макэлрой

и эта рассеянная приостановка растаяла в его сущности — ни вверху, ни внизу, ни сзади — и ее больше не видели. Но что делало слово ультрамикроны?

Ультрафиолет он знал от Слабого Эха, но слово было альбедо, и его тогда проинструктировали вспомнить это слово; альбедо измерялось Операцией ПС. Но альбедо было прикрытием. Маскировкой, сказал Хороший Голос. И ультрафиолет был не только от Слабого Эха, он был и из инструктажей Хорошего Голоса, и от Солнца, и они тогда говорили: невозможно увидеть его или С, которое вне Земного покрова, его ангстремы могли помочь принести — ангстремы — это лэнгли, еще меньше они относились к генри — Имп Плюс припомнил, что помнил лэнгли десятками — и если ультрафиолет был от яркого косами Солнца, С не было Слабым, но ультрафиолет поступил, как мысль в ультрамикронах, которые Имп Плюс мог видеть, и, возможно, видел раньше.

О чем Центр, несмотря на все его наблюдения, не знал. Но Центр сейчас не наблюдал. Или если наблюдал, то не через Концентрационную Цепь. Которую Имп Плюс выпалил из одной или больше складок. Хотя какая из висящих щепок с их входящими волнами укореняла Концентрационную Цепь, Имп Плюсу не было нужды знать.

Но затем из окна, к которому он прикоснулся, не выглядывая из него, как чистый сон об изменяющейся шее или конечности, прикоснувшейся к этому, он видел сейчас назад через всю капсулу. Он видел, во что превращался тогда. Он помнил, что не понимает время. Он снова отвернулся от окна, в которое не хотел смотреть. Затем к нему пришли имена его частей, и он оглянулся на себя, где видел еще больше времени. Поскольку малиновый, вспыхивающий в кратких венах, которые он уже начал видеть всюду на себе при смещениях субстанции, и вспыхивающий в теплоте дня, изредка ночью, он теперь видел в темной растяжке тела моста, который наматывал слои поперек одной кривизны, что некогда было мозгом. Резкая малиновая вспышка напомнила ему, что он теперь не много видел малиновых вспышек. И видя, что это так, Имп Плюс, хоть и держа путь куда-то еще к двум серебряным линиям, которые не мог определить, обрел момент множества малиновых вспышек по всему себе.

Что было тем же самым, как он теперь видел, что и распространение ощущения его великой мысли роста, как раз перед тем, как она стала частицами, поднимающимися и падающими в растворе, что из свободного со-равного распространения изменился до геля. Он знал гель, точно так же как раньше думал, что сможет справиться с той великой мыслью роста. Но как только увидел малиновую вспышку равно по всему себе, выравнивающую мысль, что на самом деле он не видел малинового, он увидел также, что одно малиновое, которое внезапно взбухло веной в конце моста, было таким резким, потому что оставалось в тени — тени его самого напротив окна, которое было между ним и Солнцем. Но когда он отклонился, удаляя тень, и почувствовал, как паутины клеток той кривизны расширились — что было тем, что он чувствовал, что было теплотой, — малиновый не вспыхнул.

Он смотрел больше, и в конце концов не видел, поскольку зрительные мембраны расширились. Поэтому он решил, что столь пристальное смотрение уже сделало центры в каждой из них, как насаживающий электрод, и каждый центр расширился.

Нет: то есть, он заглянул в плоть движения и эластичные прицельные сетки клеток, и еще ближе: так что в проход вышла новая разделенная цель, и он обнаружил, что падает, словно мог видеть будущее, так пристально глядя на плоть клеточных стенок; и в тот миг он понял, что падение как зажимание в своем стремительном пике, как прежде густо было давление, и он чувствовал себя вывернутым и выдернутым обратно на конец эластичного рукава или сухожилия глазной мышцы, которое он затем не станет искать.

И боль ему напомнила.

Но о чем?

Что он был внутри ванны из эластика. Сделанной для него эластичной кожи. И боль напомнила ему об обвале-обрушении и о себе самом — хотя насчет себя он не был уверен и выяснить не пытался.

Ему напомнили об обвале-обрушении, растягивании над пустотой, которой он не знал, пока ее не пересек и не увидел, что оживил ее, чтобы наполнить, поэтому он увидел то, чего не смог раньше сделать, когда устремлял свой микровзор так глубоко в свою субстанцию, что за глубиной добрался до потенциала. Увидел, что не мог тогда сделать. Увидел, потому что манящий проход предложил ему впасть во всю последнюю возможность. Увидел еще и потому, что части здесь в этой капсуле, части наколотые на его взор, части, чье вещество было зажжено его косами и излучением его Солнца, очистили его от себя. В микровзоре было больше силы, чем ему ведомо. Удерживала его. Смуглые пальцы с золотым кольцом, очистившие рукав, чтобы указать на точку. Шприц. Но здесь в пространстве только он мог выполнить эту работу, больше никто.

Его работа — проникнуть: он должен (он видел, что должен) сказать, что сделал, — очистить и проникнуть сквозь микровзор к таким своим мельчайшим недрам, что он отвернулся в сторону от всего того, чем теперь был.

Хотел ли он это так видеть?

Глядя, он не знал, что сказать. Он больше, чем просто растянул и проткнул эластичную кожу, которую Проект разработал, чтобы его завернуть; он вывернул ее из себя. Глянец, что у него теперь был, не был той кожей, которую Проект ПС подогнал под него. Та кожа в нем расплавилась.

Глядя, он не знал, что сказать обо всем том, чем, как он видел, он был, чьим видением он также был.

Где однажды были четыре бредения или ложношири, буротвестни или морфогены, деление сделало многих, а многих одним. Увидеть он должен был лишь то, что его единственным твердым центром было то, что его огибало: сфера капсулы. Эта дуга была присоединена к кожуху растительной трубки, под которой некогда был мозг с двумя проводами с толстой серебряной изоляцией, ведущими из продолговатой коробки, закрепленной вверху у переборки капсулы, напротив окна, рядом с которым Имп Плюс сейчас пытался расположиться и ограничить свой взор. Что такое бредения, ложношири, буротвестни, морфогены?

Четыре разновидности его тела и его самого.

Слова, вспоминающее другие слова, но новые слова для того, чем он стал.

Он наблюдал, как его обода смягчались и все вместе поднимались, чтобы держать: но держать было нечего, думал он: но как только он это подумал, один огромный обод субстанции