Под немецким ярмом - Василий Петрович Авенариус

Лилли не пришлось: они уже внизу, на льду, огибают вокруг Ледяного дома и несутся во всю оленью прыть в сторону взморья.

— Как хорошо, ах, как хорошо! — вырвалось из груди восхищенной Лилли.

Загнув на спину свои ветвистые рога, олени летели вперед, как на крыльях. Вот они промчались и в пролет меж двух плашкаутов Исаакиевского моста, и впереди открылась снежная речная равнина. А над этой равниной, на самом горизонте, там, где недавно закатилось зимнее солнце, тяжелый облачный полог как по заказу раздвинулся, и на чистом фоне неба вечерняя заря, прежде чем совсем потухнуть, заиграла усиленным заревом, заливая волшебным розовым отблеском и всю белоснежную реку, и оба ее берега с домиками и опушенными снегом деревьями.

— Смотри-ка, Гриша, — зоговорила Лилли: — мы точно догоняем солнце, сейчас его догоним…

— И догоним! — отозвался Самсонов. Замахнувшись длинным шестом, служившим. ему заместо бича, он так зычно гикнул на оленей, что те еще понаддали, а сидевшая неподалеку стая ворон, каркая, разлетелась в стороны.

— Как ты напугал их! — рассмеелась Лилли. — А там-то что за красота!

Олени вынесли их уже на самое взморье, на морской простор. И закат, казалось, запылал еще ярче, будто и вправду покажется сейчас солнце. Лилли глянула на сидевшего рядом с нею молодого возницу: весь он был обят тем же огненным сиеньем.

— Ты, Гриша, точно в огне! — сказала она. — А я, посмотри-ка?

Он повернул к ней голову, — и в глазах его отразилось то же сиенье, но как бы усиленное еще собственным его огнем.

— Знаете ли, Лизавета Романовна, кто вы теперь такая?

— Кто?

— Сказочная царевна!

— А ты сам верно Иван-царевич, что увозит меня на край света?

— И увезу!

В голосе его звучала такая восторженная нота, что Лилли даже жутко стало.

— Нет, Гриша, — сказала она сериозно. — Ты еще нас опрокинешь; дай-ка мне править.

Он безпрекословно отдал ей возжи; но тут вдруг на пунцовой от мороза щек ее он за метил белое пятнышко.

— У вас щека отморожена!

Отняв опять y нее возжи, он остановил оленей и подал ей ком снега.

— Вот потрите, да хорошенько, хорошенько!

Она принялась оттирать отмороженную щеку.

— Если бы ты знал, как это жжет!

— Тем лучше.

— Ну да! Вот посмотри: прошло или нет?

— Прошло, — отвечал он — и, точно на него нашло затмение ума, губы его прикоснулись к ее щеке.

Лилли с криком выскочила из саней и быстрыми шагами пошла обратно в сторону Петербурга. Не сделала она, однако, и двадцати шегов, как Самсонов в санях нагнал уже ее и поехал рядом.

— Простите, Лизавета Романовна, меня окаянного! — умолял он раскаянным тоном. — Сами вы ведь назвали меня Иваном-царевичем… Словно необоримая сила тут меня толкнула… Ну, простите! До Петербурга ведь еще верст пять…

Она, не отвечая, ускорила только шаги.

— Ну, будьте умненькой, сядьте! — продолжал он. — Я сам, поверьте, еще больше вас терзаюсь. До города я ни разу на вас глаз не подниму, ни словом не промолвлюсь. Все равно ведь не дойдете и в пути еще замерзнете.

Последний аргумент был настолько убедителен, что она, попрежнему не удостоивая его ответа, решилась, однако, сесть, дала и обложить себе опять ноги теплым оленьим мехом.

Не слыша уже ни гика, ни свиста, олени затрусили мелкой рысцой. Самсонов еле шевелил возжами, а Лилли уткнулась лицом в свою муфту. Вся зимняя картина кругом разом переменилась. От догорающого заката они повернули обратно к сумеречной тьме, и чем дальше, тем глубже погружались в эту безпросветную тьму. Потухло совершенно и светлорадостное возбуждение на душе y Лилли, но гнев ее также остыл и уступил место более спокойному рассуждению:

"Назвала его Иваном-царевичем, а он сей час и вообразил уж… Вот глупый-то! Поделом вору и мука."

Вдали замелькали огоньки Петербурга, а немного погодя на вспыхивающем горящею нефтью фон Ледяного дома вырисовался и темный силуэт Исаакиевского моста. Мысли Лилли невольно перенеслись к новобрачным в Ледяном доме, и сердечко ее наполнилось жалостью.

— А ведь карлики-то до утра там, пожалуй, замерзнуть! — проговорила она вслух. — Не отдать ли им эту оленью шкуру? Она очень греет…

Самсонов издал в ответ только какой-то нечленораздельный звук.

— Ты что там бурчишь?

Тот же глухой звук.

— Что y тебя язык во рту примерз?

— Я, Лизавета Романовна, ведь обещался молчать… Все вот думаю, не придумаю, чем бы мне откупиться… Знаю! Я брошу здесь перстень, что пожаловала мне нынче государыня.

Он снял перчатку с правой руки и взялся уже за перстень, как оказалось, с огромным рубином, окруженным бриллиантиками.

— Не смей! — остановила его Лилли. — Ты должен особенно дорожить этим подарком.

— Но вину мою вы мне так и не отпустите?

— И не жди! И на глаза мне уж не показывайся!

— Помилосердуйтесь! Назначьте хоть какой-нибудь срок.

— Хорошо, — смилостивилась она: — сегодня 6-е февраля? Так ровно через год в этот самый день ты можешь явиться ко мне во дворец.

— Лизавета Романовна! через полгода?

— Сказано раз: через год, так тому и быть. А вот уже и Ледяной дом. Ты не забудешь отдать карликам эту полость?

— При вас же ее отдам.

Окликнув стоявшего y ледяных ворот часового, Самсонов передал ему от имени будто бы Волынского, оленью шкуру для новобрачных а повез затем Лилли далее до самого дворца. Когда тут сани остановились y бокового крыльца, Лилли сошла с саней со словами:

— Итак до 6-го февраля будущого года.

Она ожидала, что он еще раз повторит свою просьбу, и тогда, быть может… Но он пожелал ей только на прощанье упавшим голосом:

— Храни вас Бог!

Так закончился для них памятный день ледяной свадьбы карликов,

Что касается самих новобрачных, то на другое утро их нашли в Ледяном их дом в полуобморочном состоянии, прижавшись друг к дружке, около потухшего ледяного камина, и если в них теплилась еще искра жизни, то блогодаря лишь покрывавшей их теплой оленьей шкуре.

Был еще один страдалец, долго помнивший ледяную свадьбу, — Василий Кириллович Тредиаковский. Но свою обиду он на этот раз не перенес уже молча, а вошел с челобитной к своему главному начальнику, президенту Академии Наук, барону Корфу. Корф с своей стороны откомандировал к жалобщику академика-доктора Дювернуа, и тот донес, что… "на квартиру к помянутому Тредиаковскому ходил, который, лежачи на постели, казал мне знаки битья на своем теле. Спина была y него в те поры вся избита от самых плеч дале поясницы; да y него ж под левым глазом было подбито и пластырем залеплено. Для предостережение от загнитие велел я ему спину припарками