Офицерский гамбит - Валентин Бадрак

– Все зависит от того, кем мы сами себя считаем, как мы себя идентифицируем. Я – русский человек, и потому мне, вероятно, надо. Потому-то я тут, хотя царь Грозный, Сталин, Басаев, Радуев – для меня в одном ряду, одинаковые бандиты. Нелюди, которых я в душу не принимаю, но разумом понимаю, – тут он поднес палец к голове и указательным пальцем ткнул в свою лысину, – так вот, мне надо. А вот Игорю Николаевичу надо ли, вопрос.

– Почему вопрос? – удивился Игорь Николаевич, – я – русский украинец…

– Не-ет, дорогой мой, – зло перебил его Кержен, – не-ет! Ты русский украинец, когда избиваешь чеченский национализм, когда «чеха подлого» бьешь нещадно. А когда надо будет хохла зарвавшегося бить, ты кто тогда?! На чьей стороне будешь?!

Игорь Николаевич вдруг осекся, на мгновение задумался. Так вот куда он клонит! Вот на что он намекает! Но у него был ответ на этот вопрос. К его удивлению, даже женщины оставили давно свои разговоры и заслушались этим мужским спором.

– Вы, Филипп Андреевич, правильно говорите. Тут все зависит от того, кем мы себя считаем. Если грузин Иосиф Сталин на торжественном приеме в честь победы над Германией поднял первый бокал прежде всего за русский народ, то кто он и за кого?! Если украинец Никита Хрущев создал разделительный, но могущественный Варшавский договор и давил западноукраинских националистов, как клопов, то кто он и за кого?! Если еще один украинец, Леонид Брежнев, построил железобетонный социалистический лагерь, в котором не то что волки в Карпатах, а чехи с поляками языки в задницы засунули, то кто он и за кого?!

Тут уж и Игорь Николаевич впервые за вечер возбудился. Вопросы личной мотивации и теперь оставались для него красной тряпкой, и он за них готов был горло перегрызть. Потому что именно эти вопросы составляли каркас его внутреннего здания, без их решения невозможно было бы воевать. Чтобы стать героем, надо очень четко представлять себе грани героизма и понимать те омуты, в которых герой может утонуть, породив в себе преступника, убийцу и изверга. Теперь он победоносно смотрел на Кержена, полагая, что его аргументы более чем основательны. Во всяком случае, слишком весомы, чтобы их оспаривать. И Игорь Николаевич прекрасно знал, что эти аргументы будут до тех пор значимы, пока будут устраивать лично его.

– Ох, ничего-то, батенька, ты и не понял… Ну да ладно. Ты, как я понимаю, против Сталина ничего против не имеешь? – уточнил Кержен.

– Не имею! – громко и внятно подтвердил Игорь Николаевич.

– Хорошо, время всех рассудит. – Полковник хотел, кажется, закончить спор, но вдруг отыскал в глубинах своего интеллекта еще одну зацепку. – Хотя хочу, Игорь Николаевич, обозначить будущую проблему для тебя. Чтобы ты к ней был готов. Хочу тебе напомнить, что национализм чужой по отношению к российскому возникает в те времена, когда наш собственный национализм ослабевает. Так получилось к концу войны с немцами. Так потом произошло, когда либерал Горбачев ослабил гайки советского режима – националисты тотчас подняли головы. А сейчас пошел обратный процесс. Путин эти гайки начал закручивать. И если раньше это происходило тихонько, незаметно, то сейчас уже есть признаки противостояния выросшего российского национализма с подросшим украинским национализмом. Чувствуешь, куда я клоню?

Кержен в этот момент был похож на преподавателя академии с указкой, разбирающего великие исторические сражения. Но Игорь Николаевич молчал, как бы переваривая слова артиллериста.

– Так вот, попомни мои слова: пройдет не так много времени, и тебе придется выбирать, на чьей ты стороне, на чьей баррикаде. Так что готовь себя, закаляйся да смотри внимательно по сторонам.

Непомерно громоздкие, огромные напольные часы в этот момент томно, тяжело и надрывно пробили полночь. Запахло стариной и усталостью минувшего дня, хотя расходиться еще не хотелось. Часы, оформленные под антиквариат филигранной резьбой по красному дереву, были одним из двух заметных украшений гостиной – то был полковой подарок в первый день рождения в должности начальника штаба. На самом деле, они вовсе не были старинными и имели молодое электронное сердце, которое настраивалось на два режима – сотрясать воздух каждый час или только в полдень и в полночь. Невзыскательного Игоря Николаевича больше устраивал второй. И когда часы чудесным образом врывались в позднюю беседу, это было намеком на окончание застолья. Часы были ночным стражем, и Игорю Николаевичу казалось, что они имели собственную душу, тяжеловесную и благородную, как у цепного пса. А гости, невольно бросая взгляды на угловатого собеседника на деревянных ножках, непременно спотыкались о еще одно неординарное украшение – висевшую неподалеку от них большую картину в золотистой раме-обманке, национальным колоритом напоминавшую о корнях хозяина. То было бессмертное зажигательное полотно «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», которое Игорь Николаевич получил в подарок от отца, хозяина другого дома, старого, уже обветшалого, но просторного и уютного, построенного его дедом на пересечении двух самых известных украинских рек: Днепра и Роси.

– Ну, Игорь Николаевич, пора и честь знать, – засобирались гости.

– Да куда же вы? – взмолилась Оксана. – Чай, торт, конфеты…

Но тут уже ни уговоры, ни аргументы не подействовали на военное сообщество, дисциплинированное по сути, носящее в себе свод незыблемых правил, касающихся всех ипостасей жизни. И затеянная живая беседа, переросшая в спор, оборвалась, как недоигранная мелодия, оставив каждому место для додумывания, создания собственной версии понимания или непонимания людской натуры, брошенной в искусственно созданный на земле ад.

И только в дверях, уже прощаясь последним, полковник Кержен ненароком ввернул вопрос:

– Слушай, Игорь, а что там у тебя на малой Родине? Действительно революция? Смена власти, и Украина строевым шагом марширует на Запад?

– Вот поеду, с отцом поговорю… – ответил Игорь Николаевич и почувствовал, как в груди его зародилось нечто, похожее на беспокойство. Как у отца, провожающего сына в первый класс. Или как у сына, который стоит, прислонившись к холодной больничной стене, и, возведя глаза к небу, ожидает результатов операции больного отца.

– Ты поработай там активно, чтоб мы Украину-то не потеряли. Нельзя нам без Украины!

И с этими словами командир полка исчез, оставив после себя лишь след улыбки на умном бесстрастном лице, улыбки лучистой и одновременно хищной, вампирической, какая проскальзывает иногда у насмешливого, знающего о своей силе человека.

4

Поздним вечером, когда они остались одни, Игорь Николаевич живо взялся помогать жене с уборкой и мытьем посуды.

– Да сядь же, отдыхай, ты в отпуске, наслаждайся жизнью и набирайся сил, в самом деле, – ворчала Оксана, но он знал, что ей приятна эта помощь.

Он вообще страстно хотел сделать что-то для жены, быть с ней нежным, погладить ее и… не мог этого делать. Он сам не раз удивлялся, что ему именно на физическом уровне трудно проявлять любовь и нежиться, как это показывают в красивых кинокартинах. А фальшивить ему не хотелось. Он чувствовал себя угловатым и неуклюжим, косолапым, как медведь, и ничего не мог с этим поделать. И знал, что жена понимает его сложную незадачливую природу, его противоречивость. Его любовь часто проявлялась в такой вот незамысловатой помощи, сугубо мужских поступках, в мужской компетенции.

– Это ты отдыхай, ты сегодня весь день у плиты. Я хочу, чтобы ты почувствовала, что твой муж дома.

– Я уже почувствовала, – игриво ответила она, прильнув к мужу. И он, не понимая до конца затеянной женщиной игры, попытался ответить ей благодарным объятием, полным тихой радости. Сжал ее крепко, слишком крепко, потому что она вдруг взметнула молящие глаза кверху и прошептала:

– Да ты так задушишь меня…

Мужчина опомнился, ослабил руки, взятые несуразно в замок за ее спиной. Но Оксана не освобождалась. Она потянулась губами к его губам, совсем как во время первого поцелуя. Он неловко ответил на поцелуй, и тот получился каким-то дружеским, скомканным, неловким и неуместным.

– Мне кажется, я забыл уже, как это делается, – сказал он, слегка сконфузившись, тихо и печально.

– Ничего, я научу тебя, это легче, чем водить колонны через перевалы, значительно легче, – и женщина легко, по-матерински провела рукой по его коротко остриженным волосам, в которых уже виднелись островки седины, и опять прижалась к груди. Они так долго стояли и молчали, понимая друг друга без слов, хотя думали о разном, да и счастье представлялось им неодинаково. Ей – в форме единения семьи, спокойных вечеров где-нибудь в украинском селе Черкасской области, где все здоровы и не искалечены, – за что и молилась непрестанно тягучими и томными ночами. Ему – в виде успешного штурма какого-нибудь неприступного города и генеральских лампасов как логического подтверждения победы, – и это он приближал силой своего воинственного, мужского намерения.