Аракчеевский сынок - Евгений Салиас

– И понял, и не понял.

– Да ведь все пропало, – заговорил Шумский, – ее прогнали. Поганая девка бегает и орудует. Пойми ты – все пропало. Теперь мне хоть и фон Энзе убить, то толку не будет никакого. Если барон прогнал дуру-мамку, то, стало быть, знает, кто такой господин Андреев. Да это что! Мартенс и тот знает. Стало быть, весь город знает.

– Нехорошо, – проговорил Квашнин.

– Что нехорошо? Стыдно! Стыдно, что ли? Ох, ты…

Шумский хотел выговорить «дурак», но запнулся.

Наступило молчанье. Наконец, Шумский выговорил:

– Что ж мне теперь делать? Выручи, Петя, скажи, что мне делать?

Квашнин развел руками.

– Что ж я-то могу. Это, голубчик, такая путаная история, что ее черт сам не распутает. Понятное дело, что твоя затея не выгорела. Ну, что ж я скажу? Скажу, слава Богу!

– Слушай. Не говори ты мне таких глупостей, – глухим голосом проговорил Шумский, взбесившись снова.

– Не могу я не говорить. Как же не сказать, слава Богу? Из любви к тебе говорю. Не могу я желать, чтобы ты в солдаты попал.

Шумский махнул рукой и отвернулся от приятеля. Потом он встал и начал ходить из угла в угол по комнате.

Квашнин молчал; потом обратился с вопросом к приятелю – уезжать ли ему, или обождать, но Шумский не слыхал вопроса. Он ходил сгорбившись, задумавшись. Выражение лица было угрюмое, сосредоточенное. Видно было, что голова страшно работает. Изредка он глубоко вздыхал.

Прошло около получаса молчания. Квашнин откинулся на спинку кресла и рассеянно смотрел на улицу. Он сознавался сам себе, что все дело Шумского приняло благоприятный оборот. Как тот ни хитро затеял, как ни дерзко вел свои подкопы и траншеи, все-таки все раскрылось. И, стало быть, теперь все обстоит благополучно. Единственно, что еще приходится распутать – поединок с фон Энзе, вследствие которого ему, Квашнину, придется высидеть, пожалуй, очень долго в крепости.

«Государь смерть не любит этих заморских затей – драться насмерть друг против друга, – думал Квашнин. – Хоть он и сын временщика, а все-таки по головке не погладят. Если же его Аракчеев упасет от суда, тогда и мне ничего не будет».

– Стой! – вдруг воскликнул Шумский так, что Квашнин невольно вздрогнул. – Стой! Что же это я? Ах ты, Господи! – отчаянно забормотал Шумский. – Что же это я! Ведь я дурак.

Голос его был настолько странный, смущенный, но вместе с тем с оттенком какой-то радости, что Квашнин невольно уставился на приятеля глазами.

– Вот уже задним умом-то крепок, – проворчал Шумский. – Господи помилуй! Да как же я раньше-то? Как это я раньше не догадался?!

Он подошел ближе к Квашнину, нагнулся к нему и произнес:

– Да ведь если она мне наскучит, так можно от нее и отделаться?

Он проговорил это, как аксиому, добытую после упорной работы над задачей.

– Я женюсь, – говорил он, снова нагибаясь к Квашнину. – И если наскучит, ну и похерю – и свободен! И как мне эдакая глупость на ум не приходила!

Квашнин разинул рот, опустил на колени руки, которые были скрещены на груди, и глядел на Шумского недвижно и бессмысленно, как истукан.

– Что? – едва слышно тихим шепотом произнес он.

– Женюсь, а коли что – подсыплю хоть мышьяку и похерю…

– Кого? – прошептал Квашнин.

– Господи! Еву! – нетерпеливо воскликнул Шумский.

Квашнин откачнулся на спинку кресла, опустил глаза и вздохнул. Потом он заволновался на месте, задвигал руками, встал и не обычной, не мягкой, а какой-то пьяной походкой двинулся из комнаты.

– Что ты? куда ты? – удивился Шумский.

Квашнин взялся за кивер, обернулся к Шумскому, хотел что-то сказать, но махнул кивером и пошел.

– Стой! Петя! Куда ты?

– Не могу, – обернулся Квашнин, – не могу: я тебя боюсь, ей-Богу, боюсь! Я думал, таких на свете не бывает.

– Что ты путаешь? – произнес тихо Шумский.

– Я думал… Что же это? Есть предел! Ну того опоил, другого убил… Мерзость, гадость, преступление всякое легко дается… Набаловался, благо все есть, благо сын государева любимца, всесильного вельможи. Ну, пакости, пожалуй, даже воруй, пьянствуй, убивай. Что ж? Благо позволяют! Но ее-то, которую, сказываешь, любишь, обожаешь – ума решился… Предложение ей делать, идти в церковь, стоять в храме под венцом, зная, что ты ее отравишь, когда наскучит!..

Квашнин быстрыми шагами вышел в прихожую. Не надев своей шинели, он сам отворил себе дверь на улицу.

Очутившись на сыром воздухе, он снова снял надетый кивер, потер себе рукой лоб и затем зашагал по тротуару.

Шумский не остановил приятеля, стоял на том же месте, задумавшись, и, наконец, улыбнулся.

– А если он прав? – думалось ему. – Ведь вот хотел фон Энзе из-за угла убить, а храбрости не хватило, пошел на поединок. Ну, как я в дураках останусь? Ну, как у меня не хватит храбрости с ней покончить потом?.. Да перепуг Квашнина это и доказывает. Не хватит, не хватит храбрости!..

Шумский постоял несколько мгновений в той же позе среди горницы и прошептал, наконец, едва слышно:

– Если уж очень прискучит, то, право, хватит храбрости. Ну, другому поручу, найму… Нет! Решено! Еду и делаю предложение! В год, два не прискучит, а там – найму кого-нибудь подсыпать, а сам и присутствовать не буду. Всякий день такое на свете бывает! Только об концах думай, только, концы умей, куда следует, девать.

Шумский позвал Копчика и стал было одеваться в статское платье, чтобы ехать к барону, но остановился и выговорил:

– Нет, сегодня поздно. Завтра поеду.

XXXVI

На другой день до полудня Шумский точно так же в статском платье и на извозчике отправился к Нейдшильду. Когда «господин Андреев» позвонил у подъезда барона, дверь отворил ему тот же Антип и, увидя его, ахнул и стал улыбаться во всю рожу. По глупой фигуре лакея, выражавшей что-то неопределенное, не то насмешку, не то глупую радость, но вместе с тем и какое-то холопское торжество победителя, Шумский сразу понял, что в доме даже людям все известно. Тем не менее фигура лакея раздосадовала его.

– Дома барон? – выговорил он, насупившись.

– Дома-с, – продолжал улыбаться Антип, – только они приказали вас не пущать. А вот, пожалуйте, получить… или позвольте, я сейчас вынесу. Тут пакет с деньгами… Для вас они передали…

– С какими деньгами? – изумился Шумский.

– А, должно быть, жалованье.

Шумский невольно улыбнулся.

Антип двинулся было по лестнице, притворив дверь на нос г. Андрееву, но Шумский крикнул ему вслед:

– Отдай деньги барону обратно.

Но в эту минуту он невольно схватил себя за голову. Если барон – человек благовоспитанный, высылает ему через лакея его жалованье секретаря, то, стало быть, он ничего не знает или почти ничего. Он не знает, что имеет дело с Шуйским. Что же он знает? Стало быть, он продолжает считать его Андреевым? Иначе он не прислал бы нескольких рублей, которые перестают быть долгом, если барон знает, что все секретарство было комедией и переодеванием.

В эту минуту Антип уже снова явился на крыльце с пакетом, на котором было написано: «Господину Андрееву со вложением тридцати рублей».

Шумский стоял, размышлял и не знал, что делать.

– Извольте получить, – говорил Антип по-прежнему, торжественно празднуя какую-то победу своего барина над этим господином секретарем.

– Поди, голубчик, доложи барону, что я убедительно прошу его принять меня, хотя бы на минуточку.

– Как можно-с, – отозвался лакей. – Строго не приказано.

– Ну, сделай милость. На вот тебе.

Шумский быстро достал какую-то ассигнацию, сунул ее в руку лакею и прибавил:

– И еще дам. Ты знаешь – я никогда не жалею, пакет отнеси барону и скажи – я жду и прошу, ради Господа Бога, на одну минуту меня принять.

Лакей поколебался. Ассигнация была для него соблазнительна, и он двинулся, как бы нехотя, в дом.

Шумский ждал.

Через несколько минут появился снова Антип, уже рысью, с тем же пакетом в руках и не только не улыбаясь, а с испуганным видом быстро заговорил:

– Нельзя-с! нельзя-с! и вы тоже – меня подвели! я эдаким барина и не видывал, думал – убьет. Нате ваши деньги – ступайте с Богом.

И лакей снова сунул пакет.

– Ну, ладно. Деньги все-таки отдай барону и скажи ему от меня, что завтра будет у него флигель-адъютант Шумский по очень важному делу. Эдак около полудня. Пускай подождет. Понял ты?

– Слушаю-с, а деньги-то как же?

– Тьфу ты, Господи!

Шумский махнул рукой, повернулся на каблуках и пошел с крыльца.

И снова та же мысль вернулась к нему и тревожила его.

«Что ж Пашута сказала? Что знает барон и чего не знает? Знай он, что секретарь Андреев флигель-адъютант Шумский, он не выслал бы денег. Стало быть, Пашута рассказала только ухищренья г. Андреева и заставила выгнать из дому Лукьяновну. Но ведь Лукьяновна – мамка Шумского: если Пашута и ничего не сказала, то можно догадаться, что между Андреевым и Шумским есть нечто общее».

– Черт его знает, этого старого дурака, – воскликнул Шумский вслух, быстро идя по панели. – Именно черт его знает – что он мог понять и чего никогда не сообразит… Подлаживаться к разумению дураков – мудреное дело.