Аракчеевский сынок - Евгений Салиас

«Найдусь как-нибудь, – думал он. – Даже выйду из дома и отъеду. И опять вернусь… И все-таки пройду и буду у нее… Не сейчас, то позднее, среди ночи, наконец, на заре… Вздор! Все на свете вздор, для того, кто смел и презирает весь этот мир. Что он? Людская комедия в мишурных костюмах при размалеванных декорациях. И чего не выдумали эти актеры, живущие уж сколько тысяч лет на этой планете. Добродетель, долг, нравственность, совесть, честность и всякая такая абракадабра, чтобы сделать жизнь тяжелой и невыносимой, чтобы только дурак был счастлив; а умный, смелый, предприимчивый, желающий жить истинной жизнью, сиди, как скованный в кандалах, именуемых законами. И того нельзя, и этого нельзя. Черт знает, что за чепуха. Ну, да я, спасибо, не из тех, что верят в святость всех этих кандалов человеческих. Подавай мне то, чего я захотел! А хорошо ли, дурно ли – это уж философия. Стало быть, хорошо, коли мне хорошо! А коли вам от него же дурно приходится, так это не мое дело. Пожалуй, даже оно тем мне и лучше, что от него вам, человекам, плохо».

Шумский, мечтая и раздумывая, несмотря на быструю езду, самодовольно ухмылялся, иногда ворчал вслух и чувствовал себя вполне счастливым. Изредка, при мысли, что через несколько мгновений он очутится близ существа, которое он страстно обожает, и при том это существо будет беззащитно, в его полной власти, – заставляло странно замирать его сердце, прерывало дыхание, и он глубоко, жадно вдыхал в себя свежий воздух.

Наконец, Шумский был уже за несколько домов от квартиры барона. Он остановил кучера и, приказав ему дожидаться себя, пошел пешком. Среди полной темноты ночи дома барона было не видно, но Шумский знал, что дом находится от него в сотне шагов. Он шел быстро, нервно, и по мере приближения к дому волнение все более овладевало им.

– Даже не верится! – прошептал он. – А как давно!.. С какими усилиями! Сколько хлопот, стараний…

Миновав лавочку, которую он хорошо знал, Шумский вдруг замедлил шаг и пристально впился глазами в то место, где приблизительно должны были находиться ворота дома барона…

– Что это? Что такое? – чуть не вслух произнес он.

Он сделал еще несколько шагов… Нет, он не ошибся, это не обман зрения. Около самого дома стоит карета.

Шумский приостановился и глядел.

«Что это? Зачем она тут?» – подумал он, и странное, ни на чем не основанное, подозрение, нечто в роде предчувствия, сказалось в нем.

Он знал хорошо, что у барона гостей почти никогда не бывало, а если кто из приятелей его приезжал к нему вечером, то никогда не засиживался позже десяти часов, время, в которое барон аккуратно всю жизнь ложился спать.

Постояв минуту, Шумский смело двинулся вперед, поравнялся с каретой и воротами дома и уже хотел пройти мимо, чтобы взглянуть на второе от угла окно… Здесь виднелся свет, и должен был висеть красный платок…

Но в то самое мгновенье, когда Шумский, проходя, глядел на кучера, дверка кареты неслышно отворилась, и из нее вышел человек. Несмотря на темноту, Шумский сразу разглядел фигуру в военной форме и в кивере.

Он приостановился и невольно, бессознательным движением, быстро обернулся лицом к этому военному.

– Прошу вас дальше не идти! – раздался тихий и твердый голос.

Шумский вздрогнул и застыл на месте, как пораженный громом. Это был голос фон Энзе.

Наступила пауза. Шумский превратился в истукана, но только руки его дрожали, и он медленно поднимал стиснутые яростью кулаки. Еще несколько мгновений и он, казалось, бросится на врага, как разъяренный зверь.

– Советую вам послушаться меня. Я не один здесь, – снова тихо и как-то просто, или ребячески простодушно, заговорил фон Энзе. – Вот здесь, за забором, на соседнем дворе, дежурят двое моих друзей-улан. В случае вашего упрямства они перемахнут сюда, и с вами будет нехорошо поступлено.

– Даже очень нехорошо, – раздался голос за забором и затем двойной сдержанный смех.

От этого смеха Шумский как бы вышел из своего столбняка и, быстро отбросив шинель, выхватил шпагу из ножен.

– Я вас всех тут… Негодяи!.. – задыхаясь, вскрикнул Шумский, наступая с обнаженной шпагой на фон Энзе. Тот сделал движение и вытянул на Шумского руку, в которой был пистолет.

– Прострелю голову, положу тело в карету и, отвезя, брошу в Неву! – тихо, просто, точно будто нечто ласковое проговорил фон Энзе.

И оба, молча, замерли так, друг против друга, не шевелясь. Шумский первый опустил шпагу, за ним и фон Энзе принял руку с пистолетом.

– Я требую у вас удовлетворенья за эту комедию, – выговорил Шумский сдавленным от гнева голосом. – Завтра же утром вы должны драться насмерть.

– Ни завтра, ни когда-либо, – вымолвил фон Энзе спокойно. – С такими людьми, как вы, честные люди не выходят на поединок.

– Как вы смеете? – вскрикнул Шумский. – Вы подлый трус и прикрываетесь…

– Не кричите, перебудите мирных обывателей, и срам будет… Драться я с вами, даю честное слово, никогда не стану. Буду только постоянно до известного срока оберегать этот дом от вас.

– Так я вас завтра же просто застрелю при встрече! – вне себя едва выговорил Шумский.

– Можете… и пойдете в Сибирь, или в солдаты. Если же Аракчеев вас защитит, то ваш адский план все-таки не удастся, ибо товарищи передадут барону объяснительное письмо от меня. Если же вы уступите, удалитесь отсюда и, вообще, бросите вашу подлую и преступную затею, то ни барон, ни «она» никогда не узнают ничего… Теперь же, в случае вашего упорства, повторяю, мы вас не пустим в дом. Убить себя здесь ночью я вам не дам, а убью вас и тотчас же увезу в карете, чтобы избежать соблазна около дома барона… Удалитесь!..

– Хорошо… Но завтра я заставлю вас драться со мной законным образом, – вымолвил Шумский глухим голосом и двинулся от дома.

Только пройдя несколько шагов, он вспомнил о шпаге, которую все еще держал обнаженною в руке.

Он всунул ее в ножны и провел рукой по горевшему лицу… Бешеная злоба душила его, глаза застилало туманом, и он слегка пошатывался, как пьяный. Тяжело ступая, несколько раз останавливался Шумский и стоял середи панели, бормоча что-то бессвязное.

Когда шаги и звук шпор замолкли, фон Энзе произнес несколько громче, обернувшись к забору:

– Ну, победили!.. Выходите… Он далеко…

Через минуту двое улан явились из калитки соседнего двора. Какой-то мещанин в длиннополом кафтане провожал их.

– Может быть, завтра опять придем на дежурство, – сказал один из улан, обращаясь к нему.

– Пожалуйте. Рады служить, хотя и не знаем в чем.

– И знать вам не полагается…

Уланы сошлись с фон Энзе и переговорили шепотом.

– А если опять вернется? – сказал один из них, по имени Мартенс.

– Никогда! – отозвался фон Энзе. – Это было бы уже безумием. Но если б он оказался безумцем, то я, мой милый друг, и один с ним справлюсь.

Фон Энзе сел снова в карету, тихо затворив дверцу. Карета не двинулась… Уланы, переговариваясь и смеясь, зашагали по направлению к Неве…

– Если он пешком, и мы его догоним, – сказал Мартенс, – то я его назову мерзавцем.

– Зачем?

– Уж очень хочется.

Впереди раздался грохот двинувшегося экипажа.

– Удрал, проклятый! – произнес Мартенс.

XXXIII

Когда Шумский вернулся домой, то гнев его прошел, яростного озлобления не было и следа. Он впал в какое-то странное, ему самому непонятное, состояние. Он уже не думал о неудаче, не вспоминал о том, что даже забыл поглядеть на окно, чтобы убедиться, висит ли красный платок в виде условного знака. Равно не думал он о виновнице его безумной страсти. Все мысли сосредоточивались на одном, на страстном желании мести, даже на нравственной необходимости отмщения. Помеха или преграда в достижении твердо намеченной цели явилась неожиданно в лице совершенно постороннего человека, о существовании которого он и думать забыл. Чужой человек стал на дороге, как какое-то дьявольское наваждение, хотя было понятно, что главной пособницей его была Пашута.

Теперь все сводилось к одному – стереть с лица земли, уничтожить фон Энзе. Как? Всячески.

И в разгоряченной, а отчасти и как-то отуманенной голове Шумского возник вопрос: драться с ним на поединке, рисковать собой или просто убить, хоть бы из-за угла? На том скользком пути, на который вступил теперь молодой малый, подобные вопросы имели логическую возможность возникать.

Войдя в свою квартиру, Шумский через несколько мгновений поневоле сам себе удивился. Он удивился своему спокойствию. Действительно, он вошел в свой кабинет тихо и молча, разделся, надел халат, затем раскурил трубку, позвал Копчика и, спокойно приказав подать себе чаю, даже перекинулся двумя-тремя фразами с явившимся Шваньским. Он был совершенно спокоен и чувствовал, что не способен рассердиться ни на что. И в самом деле, что же, какая мелочь, могла бы рассердить его и взволновать после такого страшного удара, вынесенного сейчас сердцем и мозгом.