Свет дня - Грэм Свифт

«Очнись, Джордж, ну очнись, ты же взрослый человек, чтоб тебя!»

Кто-то же должен меня вразумить. Так дальше идти не может.

Но это шло и шло — год уже шло к тому времени. Она влетела ко мне наутро после моей первой поездки в Патни-вейл. Первая годовщина. Я об этом ей не сказал, но она и так знала. Одна из дат в ее календарике. Сказал только, что уезжаю, что меня не будет всю первую половину дня. Но ей, может, больше и не надо было, чтобы понять. Может, смотрела (и тогда, и сегодня), как я иду через улицу в цветочный магазин Джексона.

В тот день смолчала, как и сегодня утром. Прикусила язык, ждала. Ее знак уважения — через силу. Может быть.

Зато теперь…

А я, как дурак, раскололся, сказал ей все, когда вернулся. Словно подумал, что она так и так меня засекла. Словно подумал, что она была там, выследила меня, ездила за мной в Патни-вейл, видела меня на месте преступления.

Я в первый раз тогда провинился, и с ее стороны это было только предостережение — жесткое предостережение. Все, пора кончать!

«Цветы! Рехнуться можно. Дурдом. Мало ему этих идиотских свиданий. Цветы — на его могилу от ее имени!»

Цветы, между прочим, были в то утро и в моем кабинете. «Цветы для офиса». Желтые хризантемы в вазе.

Должно быть, так она положила, так рассчитала: подождать до утра. А там уж начистоту, всю правду. Если время само по себе, год целый, не подействовало — надо ему сказать. Надо этого идиота встряхнуть как следует.

Может быть — последний шанс для нее. И для идиота, может быть, тоже.

Она, наверно, собиралась с духом, разглаживала юбку, решалась.

Теперь я понимаю, что это не был совсем уж неуправляемый взрыв. Все ради меня же самого. Лицо пылало (выглядела — залюбуешься), но глаза светились прохладнее и ровнее. Думаю, она считала, что я просто-напросто впадаю в уныние — в жалкое, глухое, тяжелое уныние. И не хотела этого допускать, искренне не хотела ради меня.

«Скинь это с себя, Джордж».

И, наверно, она понимала: все или ничего. Храбрая! Это могло обернуться против нее. Все ее залпы. Если не получится, если я не скину это с себя, что ей останется? Одно уныние.

«Ну как ты не видишь? Год. А сколько их еще? Ты даже не знаешь. Пойми, тут глухо. Без толку. Пустой след».

Глухо. Она очень даже звонко это сказала. Пустой след. Наше выражение, детективное. Бывают удачи, находки — предъявляешь результат, кладешь в карман денежки, — а бывают, конечно, пустые следы…

Всего-навсего выражение, но я мысленно это увидел. Длинная голая каменистая дорога.

«Рита, сядь. Сядь бога ради. Стоять-то зачем».

Но есть вещи, заявила она, которые лучше высказывать стоя. И она их высказывает, потому что промолчала бы — чувствовала бы себя виноватой.

Ее надежда и ее риск — хотя вначале казалось, что особого риска нет: какой мужчина в конце концов не образумится? Какой мужчина навечно свяжется с убийцей?

Встряска, предостережение — но все было зря. Ничего не помогало, и она это видела. Да и момент вряд ли был выбран удачно — скорее уж совсем неудачно. Утро следующего дня. Стоит и отказывается сесть. Вдруг — словно это я позвал ее в кабинет, позвал сделать внушение, распечь. А то и сообщить об увольнении.

Вот как все повернулось.

Взрывы, фонтаны. Свет в ее глазах превратился в клейкие отблески. Но будь она проклята (и я это видел), если этому поддастся. Проклята! Поддалась однажды, давно, — и хватит. И тогда-то не надо было. Ноги твердо уперты в пол, голова вскинута.

«Да сядь же ты, Рита, прошу тебя».

«Не хочешь слушать — не надо. Черт с тобой, буду я еще… Дурдом. Твоя жизнь — ну и живи как знаешь».

«Рита…»

Теперь ей только и оставалось, что закрыть рот, поджать губы и повернуться ко мне задом, мстительно утешаясь тем, что бывают зады свободные, а бывают запертые. Теперь ей только и оставалось, что говорить себе: я сделала все возможное. Польза, правда, нулевая.

Только и оставалось, что выйти и плотно затворить за собой дверь. Не хлопая — бывают обстоятельства, когда не хлопаешь. Ужасная тишина, молчание по обе стороны двери, и ей только и оставалось, что молить телефон о звонке. «„Уэбб Инвестигейшнз“, слушаю вас» — и мы, как роботы, опять пошли бы каждый по своей программе.

Ей только и оставалось, что держаться за свое достоинство, приспособиться, взять себя в руки. Тяжелый случай…

Что ж, он может получить мою жалость, если захочет — если согласится на жалость. Я не против… Хотя мог бы получить куда больше.

Тяжелый случай — тоже случай, конечно. Но нельзя заниматься «случаем» всю жизнь.

Я мог бы остаться тут на всю ночь. Словно хочу это предотвратить, сделать случившееся неслучившимся. На этот раз — все по-другому. Глядите-ка, вон они там вместе, прямо сейчас: Боб и Сара. У себя дома, счастливы.

Номер четырнадцатый выглядит спокойным и неопасным. Может ли дом быть оправдан, избавлен от ответственности перед людьми? Не его же вина. Если кто-нибудь посмотрит на улицу в одно из этих мирных окон, он, может быть, представит себе все совершенно иначе: это я здесь зловредный элемент. Там машина какая-то стоит и стоит, в ней мужчина, что ему здесь надо?..

Мне полагается быть у себя дома, в тепле. Работа мне не по возрасту, но что делать — это в крови. Ночной дозорный.

Не волнуйтесь — я просто еду мимо, остановился на минутку, смотрю, все ли в порядке.

Включаю зажигание. Почти двадцать минут шестого. Еще три часа с лишним. А без четверти шесть у меня встреча с миссис Лукас — показать ей фотографии. Рита будет посматривать на часы, ждать моего ключа в уличной двери. О господи! Но нет, Рита не из тех, кто берется за нож.

Никто не из тех.

Разворачиваюсь и уезжаю. Вот я здесь и побывал. Знаю, что через год побываю опять. И здесь, и на могиле. И еще через год…

Налево и вниз по Уимбддон-Хилл. Что-то во мне разгорается. Словно я дом в ночи — черная каменная оболочка, освещенная изнутри.

65

Трудно представить себе императора в Чизлхерсте… Хотя, разумеется, он уже им не был. Бывший император, низложенный император — сухая шелуха, и только. Жить оставалось меньше двух лет.

Napoleon III, Empereur des Frangaisy mourut…[6]

Властитель поля для гольфа. Восемнадцать лунок, над каждой флажок — точно знак маленького завоевания. Правда, тогда это еще не было поле для гольфа. Просто частное владение. И сам Чизлхерст, как и Уимблдон, более или менее походил тогда на деревню, еще не завоеванную лондонскими пригородами. Лондон на марше. Пригородная империя.

И все же я невольно воображал, как он глядит в окно гольф-клуба — этого пристанища свергнутых императоров — на нас, которые возвращались в то воскресное утро, недосчитываясь одного мяча.

Как будто мы могли бы представить для него интерес.

Почти сорок лет уже.

Разумеется, он не глядел тогда ни в какое окно. Это я гляжу в окно своей памяти. Папа, я, папин разговорчивый приятель — как его, Дональд? Точки вдалеке…

Но и Наполеон III, глядя в окно, глядел, должно быть, большей частью в даль своей памяти — потому что он был только то, что осталось от императора, жизнь была, считай, прожита. Так что на зеленых просторах, которые станут потом полем для гольфа (о чем он понятия не имел), он мог рисовать себе все, что было раньше. Дым сигары, может быть, становился дымом кровопролитных битв. Маджента, Сольферино, Седан.

Мой отец не был силен по части глубокомысленных изречений, но однажды я услыхал от него — думаю, он подхватил это от кого-то в гольф-клубе, — что где поля для гольфа, там цивилизация и где цивилизация, там поля для гольфа. Заявление довольно-таки сомнительное, хотя большинство сотрудников полиции приличного ранга с ним бы согласилось.

А что сказала бы мама? «Где универсальные магазины…»? «Где парковые скамейки…»?

А Элен? «Где Искусство…»? «Где интерьерный дизайн…»?

А сам Наполеон? Зеленые просторы. Голубой дым.

Он — Сара мне все о нем рассказала — любил поразвлечься. Другие женщины. Он называл свои романы «шалостями». Безупречным их с Евгенией брак не назовешь. Императорские ссоры — без них не обошлось. Но и у нее были свои развлечения — другого рода: по части политики, государственных дел. Его епархия. Поговаривали даже, что на самом деле у власти стоит императрица. И она иной раз водила мужа по довольно-таки несчастливым дорожкам.

По крови была испанка. Самоуверенная, целеустремленная, красивая. Но преданная. А он вечно отвлекался (шалил), нервничал, проявлял нерешительность. И не слишком хорошо для полководца умел командовать.

Но она сделала на него ставку, связала с ним судьбу. После катастрофы под Седаном она в карете бросилась из Парижа на побережье — уже не императрица, а всего-навсего беглянка. В любой момент ее могли остановить, вытащить из кареты и убить. А когда она уже была вроде бы в безопасности на английском судне (занимательная вышла история!), в Ла-Манше разыгралась страшная буря и она едва не утонула.