Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении - Кристиана Барош

Входит Эмили, в руках у нее два подсвечника с зажженными свечами, шепчет на ходу:

— Подольше бы так продолжалось…

Корали время от времени будет ныть, что «никто ее не любит» и «она такая несчастная», и двери нередко будут захлопываться с грохотом, но Розали не впустую станет орать: «Хватит, девочка моя, послушай свою любимую коровищу!»

Пройдут годы, и Розали умрет. Потрясенная Корали будет сквозь слезы приговаривать: «Видит Бог, мама, как я тебя люблю, но учила меня, пусть и сурово, и подавала пример, и наказывала, когда надо, и… воспитывала моя Розали».

И тогда Элоиза решится рассказать историю Розали: «Вот теперь ты можешь ее выслушать», — прошепчет она, глотая слезы. Эмили, которая изо всех сил борется с чрезмерной чувствительностью, — когда-то, стоило ей захныкать из-за какой-нибудь царапины, Элоиза бросала на нее презрительный взгляд: «Очень тебя прошу, постарайся не быть похожей на своего дедушку», а хуже и быть не могло, чем такое услышать, — Эмили тоже будет слушать, но издалека, потому что вынимать косточки из вишен для консервирования, пожалуйста, это как-нибудь без нее! А может, и Жюльен станет прислушиваться из-за дверей… все Дестрады любили толстуху Розали.

4

Розали Неккер

— Ну, мам, начнешь ты, наконец?

Элоиза и Корали чистят вишни, чтобы поплотнее набить ими банки. В баке для кипячения белья, «обреченном в жертву культу стерилизации», как насмешливо говаривал Дедуля, уже стоят первые шесть.

Надо сказать, Корали, у которой кисти рук красны от сока и пальцы слиплись, уже несколько подустала. Выколупывать косточки, одну за другой…

— Нет, правда, ма, мне надо перекурить, или я умру! — Она встает, потягивается, недовольно скрипит: — Достали меня эти вишни, каждый год одно и то же!

— А есть их зимой тебе не надоело? — усмехается Элоиза. — Чего ты, собственно, хочешь?

— Хочу услышать историю Розали, ты уже тысячу лет обещаешь ее рассказать и каждый раз увиливаешь!

Они смотрят друг на друга с улыбкой, и все же серьезные. Годы пронеслись над семьей Дестрад — как по-прежнему продолжали называть ее местные, пренебрегая фамилией Ганса, «о которую, — ворчали они, — язык можно сломать», — да, годы прошли, а воспоминание о «коровище» по-прежнему живо, как и горе Корали, которая отворачивается с заблестевшими глазами:

— Ну, и хватит меня томить!

— Садись на место, — улыбается Элоиза, — мы почти закончили, а пока что я начну рассказывать. Идет?

— Идет.

— Ты — как, собственно, и я сама — не знала Розали пятнадцатилетней, в те времена, когда она, возможно, была красивой, во всяком случае, черт занимал ее всю с головы до пяток. Только помни, что все, что я знаю о ее ранней молодости, я знаю от твоей бабушки, которая именно тогда с ней познакомилась и объявила ее неуправляемой девчонкой. Розали даже с некоторой гордостью неизменно признавала это, во все горло хохоча над своими «дерзкими вылазками» во время войн переходного возраста! Что ж, она-то, по крайней мере, никогда от себя не отрекалась!

Мать произвела ее на свет почти что на ступеньках у входа в метро, на станции «Севр-Бабилон». Странная с виду, очень крупная женщина, явно на сносях, внезапно закричала, вернее даже сказать, взревела, произнося слова, которых никто понять не мог, а потом вся затряслась и рухнула прямо в лужу воды, хлеставшей из-под ее огромного живота.

В каком-то смысле то, что все это произошло именно там, было к лучшему. Полицейские тут же подхватили роженицу и отволокли в отделение неотложной помощи больницы Неккер, она в двух шагах оттуда. Розали выскочила чуть ли не на пол приемной, и завернуть ее было не во что, разве только в материнские юбки. Целые вороха ткани, при одном взгляде на которые уже можно было сообразить, что к чему, но люди, само собой, видят лишь то, что их интересует в первую очередь.

Новорожденный младенец оказался девочкой. Как только мать с ребенком переправили, как говорится, в более подходящее место, так сразу же задались вопросом, какое имя дать этому маленькому чудовищу? 55 сантиметров и вес 4,5 килограмма — не пустяк, особенно в те времена. Мать продолжала беспокойно лопотать, но никто не мог разобрать ни слова. К тому же, ей было очень плохо, началась горячка, она дергалась и бредила. Врачи уже не знали, какому святому молиться, а главное — на каком языке. Они перепробовали испанский, итальянский, английский — безуспешно, отыскали в соседнем отделении какую-то славянку, но эта дура только и смогла, что признать свою непригодность, да еще и нос воротила!

И тут появилась твоя бабушка. У нее, к сожалению, уже тогда начались нелады со здоровьем, но, хотя после первой операции ее освободили от работы, она не могла сидеть без дела и охотно помогала всем, а в тот самый день везла тележку с книгами в послеродовую палату. Услышав голос, который никак не мог преодолеть языковой барьер, она воскликнула: «Да это же цыганка!» Еще через четверть часа социальным службам удалось разыскать отца-как-бишь-его-там, который, по маминым словам, интересовался цыганами из Ла Курнев и понимал их тарабарщину. Я нередко спрашиваю себя, было ли по части полезных на любой случай жизни сведений что-нибудь, чего не знала моя дорогая мамочка… за исключением подробностей, касавшихся меня лично!

Элоиза засмеялась, несколько деланно, как показалось Корали, которая, тем не менее, ничего на этот счет на сказала. Это ведь повторяется в каждом поколении, разве не так? Кто вообще кого понимает? Лучше промолчать.

— …Вот только цыганке становилось все хуже, и больше ничего у нее выяснить не удалось, кроме того, что дочку она хотела назвать Розали. Документов у нее не было никаких, на вопрос, откуда она взялась, роженица только головой мотала… короче, она потеряла сознание, а потом умерла, не сумев или не пожелав рассказать о себе поподробнее. Больничный священник, растерянный и, по словам твоей бабушки, перетрусивший, намекнул, что его подопечные ее не знали, да и, как бы там ни было, узнать не захотели бы: никаких документов, значит — неприятности с властями, этого и без нее хватает! Единственное, в чем он был твердо уверен, это в том, что Розали родилась, и потому надо ее зарегистрировать. Что касается всего остального — эта помесь Понтия Пилата с Лапалисом в рясе умыла руки. Думаешь, он хотя бы предложил ее окрестить? Ничего подобного. Хотя цыгане куда более религиозны, чем большинство гадже.[31] Ну, да ладно!

Элоиза, в точности как Дедуля, терпеть не может поповского отродья, за исключением аббата Годона, иными словами — Дядюшки Кюре, но об этом не будем. Корали, которая ходит в церковь, как все нормальные люди («куда все, туда и я», — ворчит себе под нос ее мать), не желает обсуждать семейные проблемы, она хочет слушать дальше.

— Одна из акушерок предложила назвать малышку Розали Неккер: так, по крайней мере, эта несчастная незаконная крошка будет знать, где на свет родилась!

Я совершенно уверена в том, что она ничего плохого в виду не имела. Но в первый же год жизни Розали отдали на воспитание, а там за нее взялись органы социального обеспечения. Если бы ее удочерили, все пошло бы совсем по-другому! Вот только она оказалась нетипичным бело-розовым младенцем — кожа у нее была смуглая, глаза темные, брови слишком густые, а размеры устрашающие. Никто не загорелся к ней страстью: «такую не возьмут, даже если хорошо приплатят», — Дедуля непременно выдал бы что-нибудь вроде этого.

— Откуда ты знаешь, как она выглядела?

— Нельзя стать совсем уж непохожим на то, чем ты был в самом начале! Сама понимаешь, никто Розали младенцем не фотографировал, но вообразить не так уж трудно: разумеется, у нее всегда была смуглая кожа, всегда были черные глаза и волосы, ну и, конечно, рост и дородность. От кошки щенки не родятся, дорогая моя! Как бы там ни было, но в четыре года, в том возрасте, когда полагается ходить в детский сад, она жила у чудовищно грязной бабы, которой на все было глубоко наплевать, лишь бы получать компенсацию. Когда Розали заразилась чесоткой, а кроме того, набралась блох, поскольку спала в обнимку с собакой, чтобы как-нибудь согреться, — и, надо сказать, без драк при этом не обходилось! — очередная социальная служащая, вызванная учительницей, не стала на все закрывать глаза, как делали ее предшественницы, и девочка перешла в другую семью.

Однако на новом месте оказалось ничуть не лучше. Едва Розали исполнилось восемь, ее заставили работать по четырнадцать часов в день за тарелку супа и клочок соломы на чердаке. В школу она, само собой, не ходила. Зачем, скажите на милость, школа девчонкам вроде нее… Все повторилось снова. Органы призрения — так и слышу, как раздраженно они при этом сопели, — в третий и последний раз сбыли ее с рук, пристроив в государственное заведение, именовавшееся сиротским приютом префектуры, где девочкой должны были заняться… А там не только учителя, но и весь персонал вскоре осознали, что она — «далеко не сахар», как сказала бы сама Розали, а главное, что им от нее не избавиться до ее совершеннолетия.