Княжья воля (СИ) - "Константин"

Честно говоря, так я и не вкурил чего киевский скорняк имел против пожилого воина, заслуженного княжеского воеводы. Если и имел когда-то место конфликт с самим воеводой или его людьми, то Вован предпочел о нем скромно умолчать. Я так понимаю, в окружении Святослава не мало верных псов и ярых волков. И все кровавые. А иначе — никак. Игры, в которые играет киевский князь требуют слаженной работы всей команды.

Зато становится понятно почему Вован спрятал своих женщин и подался с сыном в бега. Человеку Свенельда ничего не стоит сделать так, чтобы о семье простого скорняка никто в Киеве не вспомнил. Тому немало способов: сгорели в собственном доме, грабители напали да всех вырезали, отравились до поноса смертельного и далее по списку насколько фантазия позволяет.

— Я как чуял, что в Полоцке не все ладно — баб не взял, — мрачно хвалит себя за проявленную прозорливость Вован. — Знать бы, в Чернигов ушли, брат у меня там, калека, ему и без нас тяжко… Сколько раз к себе в Киев звал, жалел свой надел бросить. Прожили б как нибудь…

Выпитые литры пива не лучшим образом сказываются на дикции киевлянина. В глазах блестят стоялые слезы. Разомлел батяня…

М-да, наваляли делов папаня с сынком. Пристроить Юрка — пристрою, не вопрос, а вот как помочь и что посоветовать Вовану ума не приложу. Денег на виру дать? Так он мне не брат и не родной дядя по маминой линии. Я первый раз его вижу, мне даже толстожопый Воля ближе и дороже. Я не жадный, дать страждущему копеечку, поощрить старательного, взбодрить ленивого умею и умением этим часто пользуюсь. Но тут дело кардинально иное. Тут меня жаба душит, как это не прискорбно. Видать, не дорос еще до меценатства или как Фрол не настолько погряз в грехах, чтоб на общаковое бабло содержать церковный приход и прикармливать насквозь пропитых бомжей.

Вован не бомж, не священник и не юродивый художник, которых, как известно, может обидеть каждый. Сынка может оставить, определим в лучшем виде, а проблемы свои пущай решает самостоятельно, я в этом деле ему не помощник. Весточку пришлет или сам придет — получит пацана обратно в целости и сохранности.

На том мы по рукам и ударили. Вован косноязыко благодарил, пацан крепился, чтобы не заплакать, мои парни хлопали нас всех по спинам, одобряя принятое решение.

Засидевшиеся за полночь последние посетители корчмы покидают гостеприимное заведение и я разрешаю четверке моих дружинников, чтобы не тащиться по темному городу до лодейного двора, переночевать прямо в зале, на лавках у никогда не простывающих углей очага. Хоть и лето еще, а ночки какие-то не слишком теплые, похоже, будет в этом году ранняя осень. Мороз пытается меня уверить, что когда он при мече да в такой теплой компании, то ему абсолютно пофигу день на дворе или ночь, впрочем, как и троим его сослуживцам. Воля и Ясень вяло ему поддакивают, им самим не очень-то в кайф ночной вояж. Вран как самый трезвый из нас помогает мне убедить остальных остаться в корчме вместе с Вованом и Юркой.

…Мне снится гроб. Пузатый, черный и блестящий, похожий на огромного жука. Левая сторона днища гроба покоится на моем плече и плывет. Плывет вниз по лестнице между третьим и вторым этажом моего подъезда. Желтую дверную обивку бабки Шабанихи я ни с чьей другой не спутаю. Перед глазами темное пятно Валеркиного затылка. Он тоже несет гроб. Справа от меня по другую сторону гроба идут Серега Квалрат и Буба. Я знаю, что впереди первым несет отец. Я не вижу ничьих лиц, не слышу слов и звуков, но твердо уверен: внутри полированного ящика — мама. Холодная и неживая.

Разрывая горло, из меня выплескивается крик. Как же тяжело плечу!!! Я не хочу больше нести! Как же так, мама?! Валерка! Батя…

Сердце ухает ниже пупка, мне становится невыносимо душно, хочется рвануть ворот, разьять руками грудину, чтобы страшный крик шел напрямую из души…

— Стяр! Стяр! Очнись! Что случилось?!

Меня мелко и тревожно трясут за плечо. Дышат в лицо. Прохладная женская ладонь гладит мою щеку.

— Это я — Млада… Что с тобой, Стярушка? Трясет тебя всего…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Нет подьезда, нет Валерки и тяжелого гроба нет. Только темнота и въевшийся в стены запах корчмы. Но я понимаю, что сон — это явь, только без меня…

— Мама умерла… — говорю я и зажмуриваюсь от режущей глаза черноты.

Глава восемнадцатая

Жуткий сон мучил меня три ночи подряд. С убийством Фрола в бильярдной также было. Три ночи, а потом отрезало. Потом я наяву заснул при попытке Дрозда меня допросить. Миша сильно возмущался моим поведением, еле сумел ему доказать, что не нарочно я вырубился… Где теперь мой Миша? Какие сны смотрит? Батя и Буба с Квадратом понятно, все трое на том свете, один баранку крутит, другие чертей боксу учат. Мама, допускаю, не вынесла моей смерти, дожрала ее болезнь. Я тоже как бы того… не очень живой в том времени. Но почему у гроба был Валерка? Убили? Все может быть, швали там развелось как блох на помойном кошаке. Ментовская служба стала как никогда опасна и трудна. А вдруг из-за меня? Варианты с жестокой болячкой как у матери или шальным грузовиком на пешеходном переходе тоже имеют право на жизнь. Одно я узнал точно — все, кто нес мамин гроб — мертвы и я начал верить, что с помощью сна этот факт мне передали свыше, из конторы, благодаря которой я тот гроб наяву не нес. Поверил и смирился, что во всех временах я остался один-одинешенек. Не к кому мне возвращаться в привычный мир будущего да и незачем… Беспокоил вопрос — а кто же был шестым? Я четко видел ноги в черных полуботинках и синих джинсах. Во сне достаточно просто знать, видеть вовсе не обязательно, но я именно видел. Ноги. Без лица. И я не знал кто нес покойницу, держа скорбный груз посередине с другой стороны от меня. Кто-то родной или близкий, кто также лишился жизни или стоит на пороге. Другого толкования моему сновидению я не находил как бы не напрягал извилины. Три дня я ходил под впечатлением точно пришибленный. На четвертую ночь к моему облег-чению сон не повторился, но вопрос о личности шестого несуна остался. Я не удержался и поведал встревоженной Младине содержание ночного видения, уж больно шибко она переживала, когда я будил ее своими воплями. Рассказал я, естественно, без лишних под-робностей, но и этого ей хватило, чтобы оценить мое состояние как достойное сочувствия. — Тебя снятся вещие сны? — спросила она потом с уважением и крохотной толикой страха в голосе. Видно, что жалеет меня со всей широтой своей незатейливой души, свою мать она потеряла семь лет назад и знает каково это, ибо видела ее смерть воочию. У меня же все не как у людей. Дерусь преимущественно голыми руками, рабов освобождаю, из лесных татей в княжьи десятники, добрый и умный. Вдобавок ко всему потенциальный ведун… Еще бы, ведун как и волхв весьма авторитетные люди в древнем социуме. Только они бывают настоящими как Велг, который явно почуял неладное в отношении меня, и откровенными шарлатанами, кои за определенную мзду могут и поволховать и поворожить и наплести простодушному населению о будущем почище мастеров пера, творящих в жанре фантастики. Настоящий ведун, если он еще и воин, человек высшего пошиба, почти князь…Нет, я не ведун. К счастью или сожалению. Мои сны касаются только меня и моего далекого прошлого. Или будущего, тут как посмотреть. Да и насчет их правдивости можно спорить. Тем не менее, я был поражен и подавлен самим фактом материнских похорон. Младу я успокоил, сказав, что еще ни один мой сон не сбывался. А вот Гольцу рассказывать свой сон я не стал. Он видел настоящую мать Стяра в Вирове и наверняка удивится моему удрученному состоянию, ведь тогда я даже повидаться с ней и сестрами не соизволил, предпочел откупиться. Не сказал, несмотря на то, что Голец один из немногих с кем я могу говорить открыто. Я ему больше не атаман, он мне не подчиненный, даже в моем десятке не состоит. В Полоцке кроме него нет, кого бы я знал дольше. Ну еще Невул с Жилой. Те тоже — свои, но подо мной как под десятником, им место знать положено, а Гольчина — равный. Почти. Все же помладше меня, пацан еще по сути, душара… Зато с некоторым самодовольством выложил Гольцу добытые от скорняка сведения, рассказал про отрока с уздечкой и про киевского воеводу Свенельда. Скривившись словно от зубовной боли, Голец поведал мне об общеизвестности этих фактов, а также о том, что печенежского паренька зовут — Сыкча. — Мальчишку при себе оставил? — спрашивает придирчиво. — А куда его? — жму плечами. — При корчме будет, подай-принеси. Платить не стану, хватит с него и прокорма. Взгляд у Гольца чудной, как у мужика, который сунул в потайное место заначку, а теперь ее там не находит. — Не пойму, ты чем-то встревожен? — Думаю, скорняк врал тебе. — С чего бы это? — А не сходятся концы с концами. Если он такой распрекрасный умелец, каким себя выставил, то уж наверняка нашел бы чем отплатиться варягу за побитых холопов. Не воинов, заметь, обычных холопов. Дворня — пастухи да ездовые. Не так дорого они и стоят. С варягом можно было ряд заключить, отработал бы малец срок и вернулся к семье. Там дело в чем-то другом. Ты бы у отрока того прыткого поузнавал зачем на самом деле родич его сюда притащил и на чужих людей кинул, глядишь — узнали бы. — Поспрашаю, — обещаю я. — Пооботрется и сам все выложит. Слова Гольца заставляют меня задуматься. Обвести вокруг пальца доверчивого меня Вовану не составило труда. За проведенные здесь месяцы я начал понемногу разбираться в оружии, знаю цены на рынке, понимаю толк в товарах первой и не первой необходимости, научился выстраивать свой десяток в правильный боевой строй. Однако, в нюансах местного права я путаюсь как сопляк в приспущенных колготках. Ребята из моего десятка начала нашего с киевлянами разговора не слыша-ли и, слабо въехав в основную тему, тоже не насторожились. Если этот Вован меня запросто просчитал и надул в уши развесистой пены — сам виноват. А Юрок-то, ничего пацанчик. Шустрый, исполнительный как корабельный юнга. Вьется возле длинного Яромира как пчелка вокруг медоносного цветка, Младину слушается точно мамку родную, ночует в общей зале в уголке, ест мало, спит тоже… Ладно, разберемся… Осень приходит плавно и незаметно. Дела в корчме идут просто великолепно. Под своим топчаном я вырыл нычку для хранения драгоценностей и прячу туда кубышку с самым дорогим из того, что удается взять за обеды и ужины. В основе своей это редкие золотые кругляши, серебряные слиточки — гривны и украшения из драгметаллов. Шкурами и прочим товаром расплачиваюсь с поставщиками пива и жорева, никого не обижаю, со всеми честен и обходителен. Парням своим выплатил месячные дивиденды, не особо большая, но все же прибавка к княжьему жалованию приятная. Не обделил и княжонка. Ольдар тоже приложил руку к "соленому" делу и по праву получил свою долю, равную с остальными. Княжич, собственно, и без этого не голодал да кому ж помешают карманные денежки, дело-то молодое… Несмотря на то, что я по сравнению с дружной братией лодейного двора нехило так приподнялся аж до управляющего древнерусской забегаловкой, разлада между нами никакого. Относятся ко мне как к своему в доску, но без панибратства, соображают, что я не просто корчмарь — десятник. Причем умный и удачливый. Уважают, короче. Особливо после памятного турнира на день Перуна. Уважали и до праздника, но теперь — особенно, некоторые так и вовсе в рот заглядывают, не вылетит ли из моих уст чего дельного. Я склонен полагать, что парни мои за мной в огонь и в воду. Да и не только мои, Сологубовы тоже. Как и сам Сологуб. Через четыре недели после торжественного пира в честь открытия обновленной корчмы, рано поутру является в нашу каморку Млада. Встает она раньше меня, деликатно оставляя в постели потянуть ляжки с часок в преддверии трудного рабочего дня, но сейчас возвращается в комнатку не для того, чтобы выполнить роль будильника — сообщить чего-то хочет. Особо приятное, ибо сияет как натертое серебряное зеркало. — Ты чего такая довольная? — спрашиваю, сладко потягиваясь. — Понесла я! — объявляет и улыбается во все лицо. — Чего понесла, куда? — никак не могу врубиться я. Ну и понесла и понесла, чего так радоваться? — Потяжелела ребеночком твоим. Нашим… Я принимаю сидячее положение на мягких шкурах, служивших нам постелью последний месяц с лишним. Она, понятно, рада, а вот я не знаю какие слова выдавить из сведенного спазмом гор-ла. Фонтан мыслей бушует в голове. Почему? Зачем? А ты как думал? Пользовать девку и не иметь далеко идущих последствий? Это тебе, Андрюша, не конец двадцатого века! — Так ты это… не предохранялась что ли? — только и могу ошарашено промямлить я. — Не понимаю тебя, Стярушка… что за пред-охранялась? От кого? — Ну я не знаю… микстуры, снадобья травяные, чтоб не зачать… — Зачем? По ходу, искренне не понимает зачем. Вспоминаю Алену — управляющую Фроловским кинотеатром-рестораном "Стрелой" и бывшую Фроловскую же любовницу. Постарше меня, но всем бы дамам в ее возрасте такую внешность и фигуру. С Аленой у нас случались плотские отношения без обязательств, утехи ради, здоровья для, что называется. Насчет каких-то последствий я не переживал ни на грамм, знал, что у нее все под контролем. Ей и так хорошо, зачем ей дети? Расслабился осел! Ох, недаром с языка при Гольце слетела внезапная мысль о собственной усадьбе с домиком. Подсознание сработало. По ходу, придется полноценной семьей обзаводиться, не кидать же девчонку в интересном положении. А что, мне она по сердцу. Насчет великой любви не скажу, но, чуется мне, Млада будет хорошей матерью и отличной женой. Запретов на вольный секс в этом мире нет. Многие незамужние девки свободно кувыркаются с парнями, особливо жалуют отроков и гридней из княжеской дружины, родить от воина — родить воина, защитника. Такого в любой род примут, своим запишут без вопросов. Я обреченно откидываюсь на валик подушки. — Не рад? Улыбка слетает с лица Младины. Смотрит почти испуганно — вдруг не угодила! От жалости к ней меня переворачивает да так, что мысли, наконец, выстраиваются ровными рядами как городской частокол. — Рад, — говорю и думаю — будь, что будет! Вернусь из похода живой с Мишей или без, сыграю свадьбу, да дом построю. Будем с Младой Рогволду паству плодить, дело общепитовское развивать, может и со службы княжьей уйду. А не вернусь — память по себе оставлю, пущай чудо босоногое по земле бегает, папку со слов матери знает… — Рад я, Млада, рад. Иди ко мне, подождут там… Настроения — ноль. Полный и абсолютный как в космическом вакууме. Я бы с удовольствием остался при корчме, но долг толкает присутствовать на строительстве корабликов для грядущего военного похода на куршей. Воздав ежедневное должное старине Сильвестру, поднимаюсь на надвратную башенку поглазеть на речную ширь-синь да поболтать со скучающим под четырехскатной крышей Прастом. Болтать особо не о чем. Праст сонен и пребывает в мрачном настроении вследствие хорошо проведенного вечера, переходящего в утро. Башка раскалывается у Прастушки, кваском опохмелиться хочет да коварный я не позволяю. — Смены дождешься — отпущу, а пока стой, в оба гляди как бы кто чужой вынюхивать чего мы тут строим не полез. — Кому надо все уже давно знают, — недовольно бурчит Праст, но, повинуясь приказу, покрепче сжимает копье и устремляет мутный взор на речку и прибрежье. — О! Гляди-ка, Стяр, а вот и чужие! Хм, чужие здесь это из ряда вон. Заглянуть в наш маленький острожек обычно желающих не сыскать. Гляжу вниз. У ворот огороженной стеной верфи появляются двое. Вообще-то появившихся пятеро, но я вижу только двоих, настолько они колоритны и ярки по отношению к своим спутникам — на вид обычным людинам, только очень смуглым. — Пригляди, — велю Прасту и спускаюсь по связанной из толстых жердей лестнице, отворяю ворота, выскальзываю наружу навстречу гостям. Эти двое тоже смуглые. Один повыше и постройнее в отлично сшитом, черном камзоле без воротника и пуговиц, украшенном серебряной вязью от горловины до края подола. Широкий пояс украшен золотыми и медными бляшками, а также двумя кожаными кошелями, явно не пустыми. С пояса на правое бедро свисает кинжал в сверкающих драгоценными каменьями ножнах, на левой стороне — длинная, тяжелая сабля в таких же умопомрачительных ножнах. Штанцы на нем из мягкой черной кожи с обмотками цвета спелого апельсина от колен до коричневых башмаков. Под камзолом проглядывает шелковая рубаха небесно-голубого цвета. Лицо как у болеющего желтухой пациента инфекционного отделения районной больнички. Черные глаза в обрамлении длинных, изогнутых ресниц, тонкий длинный нос, тонкие губы, подбородок узкий. Порода, одним словом. Я бы сказал — арабская кровь, вот только арабов я здесь еще не видел и в своем предположении остаюсь очень скептичен. Замечаю еще один штрих в облике "араба" — белесый шрам сантиметров в пять длиной над правой бровью. От меча или сабли, я так думаю… Второй смуглячок — полная противоположность меченого. Он пониже, поупитаннее, с мяси-стыми губами и носом, глаза большие, влажные. Одежда цветастая как у цыганки: желтые шаровары, подвязанные красными тесемками, свободная синяя рубаха в красных неровных пятнах, поверх рубахи кожаный панцирь с железными нашивками. А на голове… на голове — тюрбан. Вернее, что-то типа тюрбана — в складку намотанная белоснежная ткань с торчащим из макушки павлиньим пером. Из вооружения при нем выгнутый в крендель, короткий лук и сабля как у "араба", только не в таких богатых ножнах. Всем своим видом я выражаю немой вопрос — на кой ляд приперлись, чужие люди? — Сборщик податей на причалах сказал нам, что здесь мы сможем отыскать князя этого горо-да. Скажи, так ли это? "Араб" не дурно болтает по-нашему, акцента почти не слышно, если на рожу не смотреть, не поймешь, что нездешний. — Князя Рогволда здесь нет, — говорю, не кривя душой. Рогволда вообще нету в Полоцке, так как вторые сутки изволит охотиться в подвластных лесных угодиях на косолапого любителя малины и медка. А где охота, там и пьянка по результатам, так что еще дня три хозяина в городе не будет. — Есть его сын княжич Ольдар. Известить? Мне поспешно и утвердительно кивают и в этом жесте читается тревога. — Откуда вы и что вам нужно? — с ходу берет чужаков в оборот младший сынишка Рогволда. Посланный мной Жила оторвал его от игры в кости со Стегеном — слабаком по части этого развлече-ния, оттого любимого соперника Ольдара. Внутрь лодейного двора княжич прибывших незнакомцев не впускает, Праст прикрывает за нами воротину, поднимается наверх и демонстративно накладывает стрелу на тетиву своего лука. По ту сторону ворот Сологуб собрал еще четверых на всякий случай. В кои-то веки — происшествие, уставшие валять дурака дружинники рады любому нетривиальному событию как щенки, впервые увидевшие кота. — Мое имя Джари, княжич Ольдар. — с низким поклоном отчетливо проговаривает "араб" и указывает на щекастика в тюрбане. — Это мой спутник Мадхукар, он не говорит по-словенски. Гости, кажется, ничуть не смущены возрастом княжича, полны уважения и почтительности. — Говори ты, — разрешает Ольдар и подпускает в выражение своего лица важности. — Но учти, чужеземец, если ты собираешься просить беспошлинного прохода вверх по реке или уменьшения стоимости работы грузчиков — лучше сразу уходи, мзда неизменна. Точно — араб! Глаз у меня — алмаз. Однако не совсем понятно, что за араб. Воин или торгаш. Прикид богатый, шрам опять же… — Нам не нужно послабление мзды, нам требуется помощь иного рода, — говорит Джари. — Нас хотят убить. Мы желали бы получить защиту у князя Рогволда. Мы хорошо заплатим. Золотом. Брови безусого княжича хмурятся. Он бросает на меня нерешительный взгляд. Я мотаю подбородком в сторону араба — пущай, дескать, дальше буровит… — Мы шли в Новгород из земель данов, но по воле богов и по воле морских волн оказались под стенами этого великого города и просим помощи у владык столь сильного княжества… — В Новгород вы шли? — перебивает Ольдар. — Да, юный князь, — снова отвесив поклон, подтверждает свои слова Джари. — Мы направля-лись туда для торговли, но сбились с пути. Все же — торгаш. Хотя может и наврать… — Не может быть! — восклицает пораженный Ольдар. — Никакой кормчий не может промахнуться настолько! Тебе бы следовало его посадить на кол за такое вождение корабля. Кстати, что у вас за корабль, боевой или торговый? Молодец, Ольдар, папина школа! — Торговый, мой князь, но на нем можно и воевать. — Я пока что не твой князь, — ухмыляется Ольдар и подзывает Сологуба, подслушивающего и подглядывающего сквозь щель в неплотно сдвинутых створках ворот. — Отошли кого-нибудь на пристань, десятник, пусть глянет на лодью моих гостей да поскорее. — Мы вышли из города датского конунга на острове Зиланд и направились сквозь холодное северное море. В пути нас застал трехдневный шторм, в котором мы потеряли два корабля. Мы оказались возле устья большой реки, незнакомой нашему кормчему. Мы пристали к берегу и стали ждать — не появятся ли наши пропавшие товарищи. На второй день на наш лагерь напали жители побережья и нам пришлось снова выйти в море, где мы заметили парус. Чая близкую встречу с друзьями, пошли навстречу, однако это был не наш корабль. Нас обкидали стрелами и копьями, хотели взять на абордаж. Это были даны. Мы потеряли много людей и гребцов, чтобы спастись от верной смерти, поставили паруса и вошли в устье незнакомой реки. Мы просили помощи в двух больших селениях, но нам везде отказывали из-за страха перед свирепыми разбойниками, даже еды не дали. Даны преследуют нас уже много дней и ни за что не отстанут. — Почему ты так считаешь, Джари? — интересуюсь я, прикидывая, где Дания и даны, а где наш Полоцк и на хрена бы эти смуглые ребята сдались тем данам? У страха глаза велики, в особенности когда ты не воин, а торговец… — Я знаю. Ведь Мадхукар убил сына главаря датских разбойников. Вонзил стрелу прямо в глаз. Мы опережаем их на один день пути, но наши гребцы выбились из сил, а ветер не попутный уж как третий день. Неожиданный поворот. У данов действительно есть повод для мести. Я бросаю взгляд на Мадхукара. Стоит пеньком, ни бельмеса не понимает, только лук свой пальцами по изгибу оглажи-вает. Подходит Сологуб с полученным от дружинника донесением. — Ну, что? — спрашивает Ольдар. Сологуб сначала утвердительно кивает, что означает — чужой корабль у пристаней действительно есть. И тут же жмет плечами по поводу его, корабля этого идентификации, хрен его знает торговый или боевой… Тут Ольдар принимает решение и объявляет его иноземным торговцам. — Князь Рогволд с княжичем Ингорем отправились на ловитвы. От имени князя Полоцкого говорю вам: вы вольны не платить пошлину, но обязаны покинуть пристани до захода солнца, подниметесь вверх по Двине до волоков, дорогу на Новгород вам укажут. Ольдар разворачивается и с прямой спиной двигает в ворота крепостицы. Надо видеть смугленькие лица наших просителей — вытянувшиеся и опустошенные полученным отказом. Джари со спутниками начинают разворачиваться, чтобы уйти не солоно хлебавши, а я спешу догнать Ольдара. — Слушай, Ольдар, перебьют ведь их. Не жалко? — Нисколько, — честно отвечает, мечтающий вернуться к игре в кости княжич. — На твое земле, вообще-то, перережут. Ты как будущий князь должен всегда думать об этом. — Почему — на моей? Они успеют отойти от Полоцка на должное расстояние. Вот ведь засранец! В голове у меня уже сидит шальная задумка и выветриваться не собирается. Надо его уговорить! — Погоди, княжич, давай поможем иноземным купцам! Я знаю как! Вспомни наш поход за солью. Тогда ты наоборот рвался со мной и не прогадал, все вышло просто замечательно, сами в наваре, еще и Рогволдову казну пополнили. Решайся, княжич, дело верное, поможем этим нерусским, они нам до смерти благодарны будут. А ты снищешь славу, заставлю Кокована песню сочинить как сын Рогволда морских разбойников разбил. Кроме того, если хорошенько поразмыслить, у разбой-ников тех лодчонка должна быть недурная, если по морю и рекам ходить может, захватим — наша будет. Отцу твоему каждый кораблик на пользу! Глаза Ольдара вспыхивают и я понимаю, что попал в самое яблочко. Княжич взволнованно втягивает носом теплый воздух. — Останови их! Вот так-то лучше. Это я мигом…