Майор Ватрен - Арман Лану

— Он погиб, вероятно, в то же время, что и Пофиле. Как раз тогда, когда наш батальон попал в плен.

Субейрак вспомнил майора Ватрена в жаркие июньские дни сорокового года таким, каким он увидел его после разведки ветряка, вспомнил его все возраставшую замкнутость и пассивность во время агонии бравого батальона. Он почувствовал себя ближе к этому человеку.

— Самое неприятное, — сказал своим бесцветным голосом Гондамини, — то, что первое письмо потерялось. Майор сейчас получил второе, в котором говорится о смерти его сына, как о факте уже известном.

На «Неземном капитане» был безупречный мундир — поношенный, но безупречный. Ему недоставало только стека, чтобы походить на картинку из журнала военных мод. Он похлопал кончиками перчаток по брюкам галифе сомюрского покроя, уже не новым, но прекрасно сшитым.

— Боюсь, он не вынесет. Еще крепок, но рассудок может сдать…

Солнце зашло. Вечерняя тень распространялась очень быстро, но земля еще была освещена рыжеватым, причудливо рассеянным светом, идущим словно изнутри. Земля казалась розовой, необычно освещенной. Вокруг лежало еще много снега.

К ним подбежал еще один офицер — ему пришлось уйти с занятий по английскому языку, которые проводились в первом блоке.

Они не решались войти к Ватрену.

Великолепный пейзаж быстро покрывался фламандским лаком. Чистые четкие линии брейгелевских картин… Почему Субейрак так любил вечера? Радость, которую они доставляли ему, можно было сравнить с тем, что он испытывал у моря. Эта повышенная восприимчивость к природе появилась в нем лишь во время войны. Субейрак не подумал о простом объяснении — о детстве, о зеленом луче, которого он не переставал ждать…

— Ах, боже мой, — проворчал он с внезапным возмущением. — Что же в конце концов можно сказать человеку, потерявшему сына?

Они смущенно переглянулись. «Неземной капитан», казалось, утратил желание руководить операцией. Он внимательно оглядел Ванэнакера, Тото и Франсуа.

Тото негромко заметил:

— С-с-странно, такие световые эффекты можно наблюдать в этот час в горах, в Швейцарии. Снег делается красным. Словно в театре.

— Все словно в театре, — ответил Субейрак.

По деревянному настилу возобновилось движение трехрогих минотавров — они расходились с занятий по истории экономической жизни и обсуждали причины упадка Венецианской республики.

Группа офицеров уже минут десять стояла возле барака.

— Младший лейтенант Ванэнакер, — сказал, наконец, «Неземной капитан», — вы больше всех знаете майора. Вы будете говорить от нашего имени.

— Нет, господин капитан, я не сумею.

Ванэнакер, как это принято на севере, говорил — «не сумею» вместо «не смогу».

— Да, — согласился Гондамини. — Так. Хорошо. Тогда вы, Субейрак…

— Я? — удивленно возразил Субейрак. — Я? Но ведь майор меня…

Он удержался от того, чтобы сказать «майор меня ненавидит».

И тотчас понял, что это неправда и никогда не было правдой.

Субейрак кивком головы нехотя согласился. Они уже собирались войти, как вдруг увидали майора Ватрена позади себя. В руках он держал несколько котелков, которые ходил мыть в общую умывальню. На нем не было кепи, волосы его совершенно поседели, морщины на лице обозначились еще резче, усы стали совсем белыми. За эти двадцать два месяца он постарел на пятнадцать лет. Перед ними стоял старик с воспаленными глазами. Но выражение его лица — напряженное, суровое, застывшее — было страшно. Это была маска предельного гнева, звериной ярости, маска человека, чьей плоти нанесен удар. Они невольно отступили: зверь, а не человек шел на них в солдатской одежде. Ватрен остановился среди них, переводя взгляд с одного на другого.

Франсуа почувствовал: у него сжимается горло. Ну да, так же, как бывало на передовых, ему показалось, будто он сделал что-то дурное, он почувствовал какой-то комплекс виновности, который военные научились использовать гораздо раньше, чем его описал Зигмунд Фрейд. Субейрак как бы снова вернулся в прошлое, даже не к тому времени, когда он был еще зеленым младшим лейтенантом первых месяцев войны, а к еще более отдаленному времени, к своему детству, к детскому ощущению своей виновности. Он стал навытяжку. Все остальные тоже щелкнули каблуками. В лагере, где дисциплина очень ослабела, такая подтянутость приобрела особую значительность.

Субейрак посмотрел прямо в глаза Ватрену. На одутловатом лице майора лежала печать не гнева, а предельного отчаяния. Оба эти чувства выражались им одинаково. Как это бывает у простых людей, одно и то же выражение лица старого офицера могло означать различные переживания. У Субейрака пересохло во рту. После того как Ватрен получил письмо, он не переставая плакал. Этот старый воин, этот служака, этот жестокий, сухой человек плакал — тут было что-то душераздирающее и одновременно жалкое. Кадык на его шее поднялся кверху, отчаяние и горе, сдерживаемые в течение долгих месяцев, искали выхода. Франсуа заговорил и не узнал своего голоса:

— Мы пришли, господин майор, мы все, офицеры вашего батальона и из полка. Мы шли к вам…

Получалось плохо. Он перевел дыхание.

— Мы узнали об известии и мы хотели вам выразить… всю нашу преданность… наше почтительное сочувствие.

Слова не таяли, они оставались в воздухе. Южный ветер ничего не мог поделать с ними. Лица были напряжены, они были обращены к человеку, который страдал и которого ничто не могло утешить. Группа офицеров сомкнулась теснее в маленький кружок теней, собравшихся посреди однообразных прямоугольных бараков. Ночь приближалась полным ходом.

Ночь идет из России, страны, через которую бежал Броненосец, сын генерала. Ночь скользит, скользит, скользит из глубины Азии. Через пять минут она будет в Данциге, через десять минут опустится на них. В нескольких километрах к северу она уже окутывает вспененную Балтику. Она вот-вот настигнет рыбацкий поселок, в котором у Эберлэна есть единомышленники, она захватит остров Рюген и Швецию. «Бог ты мой, я понимаю тебя, Эберлэн, я понимаю тебя, послать к черту этот лагерь, удрать, удрать из него».

Семеро мужчин стояли неподвижно. Южный ветер развевал их одежду, которая, казалось, вела свое, независимое от них существование. Наконец старый офицер пошевелился. У него было взволнованное лицо, белки глаз покраснели, горло напряглось.

— Ну, мужества-то у меня достаточно, — проговорил Ватрен.

Он посмотрел на них отчужденно, будто подозревал их в том, что они хотят предложить ему мужества. Он неровно дышал и мог говорить только короткими фразами.

— Он ведь был на фронте, чего уж…

Нужно было вникать в каждое слово, чтобы понять смысл, который Старик вкладывал в него. Он выпрямился.

— Я у вас только одного попрошу — помолитесь немного о нем.

На последнем слове его голос дрогнул. Он шагнул к Субейраку.

Его узловатая, сведенная ревматизмом рука поднялась к груди Франсуа, указательный палец коснулся кителя почти на уровне сердца. Сердце молодого человека билось так сильно, что стук его, казалось, отдавался в глубине самых дальних бараков.

— И должно же так случиться, что именно вы говорите мне об этом, Субейрак.

Узловатая рука оставалась поднятой, указательный палец касался груди Франсуа.

Выражение боли исказило лицо Ватрена, но он овладел собой.

— Идите домой, вы простудитесь. Идите, мой мальчик.

Мой мальчик! «Откуда вы взялись, мой мальчик». В точности, как тогда, после ветряка! Боже мой, ведь в тот день я был его сыном, его «мальчиком». И я не понял этого! Вот почему он не хотел отпустить нас, когда мы были в окружении, и он знал, что мы погибаем. Все мы его мальчики!

Рука майора Ватрена упала. Он что-то пробормотал — это было похоже на рычание затравленного пса, резко повернулся, толкнув всем телом ошарашенного «Неземного капитана», и ушел в барак, захлопнув перед ними дверь.

Офицеры молча разошлись. Тото, Ван и Франсуа вернулись в свою «штубе» с таким чувством, будто они совершили что-то дурное.

Франсуа вспомнил немца, убитого на ОП4, в Лотарингии, первого, которого он увидел. Мертвенно бледный фриц лежал с простреленным лбом в своем зеленом балахоне. Он не был ни красив, ни уродлив. Он лежал, раскинувшись на маленьком, окруженном грязью островке из зеленой травы и кустов, напоминая гигантский болотный цветок, выросший в лихорадочную бессонную ночь. Пуавр, вестовой Субейрака, сказал тогда с отвращением: «От них и дух-то идет не такой, как от нас, господин лейтенант». Пуавр убит. Пофиле убит. «Сдерут с тебя шкуру, Пофиле». И тот, который погиб в Вольмеранже… Как его звали, этого парня из Бийянкура, приговоренного к смерти, этого солдата, который не убежал?.. И вот теперь сын майора тоже…

Когда они вошли в семнадцатый барак, Фредерик, этот «Трагический снегирь», играл на рояле вальс Штрауса, и у Франсуа мелькнула отчетливая мысль: «Фредерик, я слышу, как поет моя смерть».