Чудо десяти дней - Эллери Квин

Эллери поднял одну из них. Между двумя сильными скульпторскими пальцами оказались стиснуты четыре длинных мягких волоска, а под ногтями всех его пальцев, кроме больших, виднелись окровавленные кусочки кожи, содранные с шеи Салли.

День девятый

Шеф Дейкин всю ночь то появлялся в особняке, то уезжал, привозя с собой полицейских, судей и врачей и объясняя им суть случившегося, потому что они были новичками или по меньшей мере незнакомыми Эллери людьми. Где теперь прокурор Фил Хендрикс с его ртом вроде голубиного клюва, сменивший молодого Карта Брэдфорда, который, вторично возобновив договор, оказался в губернаторском особняке столицы штата? Где нервный следователь-коронер Сейлемсон с его астмой и вином из крыжовника? Где старый парализованный Данк — из похоронного бюро Данкана? Увы. Хендрикс занят в Вашингтоне «охотой на ведьм», Сейлемсон покоится на кладбище в Твин-Хилл, а старший мистер Данкан, успевший проводить три поколения райтсвиллцев в сырую землю, сам сделался одновременно и воздухом, и ветром, и пылью, отдав распоряжения о своей кремации.

Вместо них здесь присутствовал угрюмый молодой человек по фамилии Шалански, не сводивший с Эллери испытующего взгляда. Как выяснилось, именно он выступал сейчас в роли Немезиды для уголовных преступников округа Райт, а иначе говоря, был прокурором. Следователем-коронером стал некий Грапп, проворный, худощавый малый, похожий на хирурга, с длинным носом и пронзительными глазами. Вместе с ними в особняк прибыл и новый владелец похоронного бюро — круглолицый мистер Данкан-младший. Судя по улыбке, блуждавшей у него на губах, он беседовал с коллегами о вскрытии. (Следует заметить, что в Райтсвилле до сих пор отсутствовал официальный морг.) Эллери решил, что этого человека явно зачали на мраморном столе морга, колыбелью ему служил гроб, материнским молоком — флюиды бальзама и он удовлетворил свой первый юношеский порыв страсти с какой-нибудь посетительницей отцовской конторы. Эллери не понравилось, с каким выражением этот пухлый мистер Данкан посмотрел на Салли. Совсем не понравилось.

В среду утром он увидел в доме грузного решительного господина с широкой, задубевшей шеей, от которого словно исходил запах власти. Это был шериф округа Мофлес, сменивший Гилфанта. Не лучшая замена! К счастью, Мофлес ненадолго задержался у Ван Хорнов, — очевидно, ему нужно было только удостовериться, что репортеры из газет правильно записали его фамилию.

Усадьба была набита полицейскими, явился даже наряд конной полиции. Попадались на глаза и штатские с черными саквояжами, и просто зеваки. Как заподозрил Эллери, эти не в меру любопытные горожане воспользовались традиционным американским правом бродить вокруг да около богатых особняков.

Что же, подумал он, убийство в Райтсвилле должно пахнуть так же, как и в иных городах. Никаких выдающихся причин и особенных признаков здесь быть не может.

Мистер Квин ощущал странную умиротворенность. Конечно, она распространялась лишь на одну часть его «я», потому что остальными частями прочно овладели усталость и недовольство. Он не спал ни минуты и, к сожалению, был вынужден наблюдать за фантастическим превращением Дидриха Ван Хорна из крепкого и сильного мужчины в немощного старика. Ему пришлось целых два часа общаться с Уолфертом Ван Хорном, загнавшим его в угол гостиной. Уолферт стал осаждать его воспоминаниями о порочных наклонностях Говарда, проявившихся еще в раннем детстве. По его словам, маленький Говард охотился в саду на ужей и рубил их на мелкие куски, обрывал крылья бабочек, а однажды, в возрасте девяти лет, набросал ему в кровать охапки чертополоха. Уолферт всегда предупреждал брата, что из подкидыша, с черт знает какими родителями, ничего хорошего не вырастет, и так далее и тому подобное. И разумеется, в кабинете находился сам Говард с красными, слезящимися глазами и растрепанными волосами, растерянный до предела и не понимавший, что к чему. Его активность сводилась к частым походам в ванную в сопровождении полицейского, которого Дейкин называл Джипом и которого Эллери раньше никогда не встречал. Этот полицейский докладывал, что во время своих посещений Говард просто вытирал руки и потому они час от часу становились все бледнее и сморщеннее от воды и, наконец, начали напоминать какой-то промытый прибоем и выброшенный на берег предмет. Для Говарда утро среды сделалось истинным судилищем — он не смог ответить ни на один вопрос, а только задавал их. Главный врач-невролог из больницы в Конхейвене провел с ним два часа на месте преступления и всерьез задумался о происшедшем. Эллери поговорил с медиком, поведав ему историю амнезии Говарда, а врач, являвшийся также консультантом-психиатром в исправительной колонии штата, кивал ему в ответ с таинственным видом, как будто говоря: «Я уже понял, но никогда бы так не поступил». Эллери раздражала подобная манера, типичная для многих медиков. Тем не менее «островки» умиротворенности сохранялись, поскольку все, прежде скрытое во тьме, вышло на свет и конец этой истории успел четко обозначиться.

Эллери проинформировал Дейкина и Шалански, что желал бы сообщить нечто важное по поводу трагического инцидента. И попросил их не уводить Говарда для дачи показаний, пока он, Эллери Квин, не поделится с аудиторией своими соображениями в интересах истины, если не правосудия. Ведь в противном случае предъявленные Говарду обвинения окажутся сбивчивыми, противоречивыми и неполными либо вообще обессмыслятся. Затем он потребовал, чтобы невролог остался с ними. Врач раздраженно посмотрел на него, но подчинился указанию.

В половине третьего дня в среду шеф Дейкин зашел на кухню, где Эллери доедал остатки жареной утки. (Лаура и Эйлин заперлись в своих комнатах, и их весь день не было видно.)

— Ладно, мистер Квин, — сказал Дейкин. — Если вы готовы, мы сейчас приступим.

Эллери проглотил кусок персика, пропитанного бренди, вытер губы и встал.

* * *

— Я заметил, — проговорил Эллери, когда собравшиеся уселись в гостиной, — что среди нас нет Христины Ван Хорн. Нет, — поспешно добавил он, когда шеф Дейкин зашевелился, — не беспокойтесь, старая дама нам бы ничем не помогла, кроме цитат из Библии, которые могли бы прийтись кстати. Ей не многое известно о случившемся, если вообще что-нибудь известно. Пусть она остается у себя в комнате.

Дидрих. — Он впервые обратился к Ван Хорну по имени, отчего тот оживился, приподнялся с места и не без интереса поглядел на него. — Боюсь, что мой дальнейший рассказ способен вас больно задеть.

Дидрих взмахнул рукой.

— Я просто желал бы знать, о чем тут идет речь, — любезно заявил он и, понизив голос, пробурчал: — Не так уж много осталось… — сказав это скорее себе, чем собравшимся.

Говард, сидевший на стуле, казалось, целиком состоял из острых, угловатых линий плеч и коленей. Ему давно следовало побриться, выспаться и успокоиться. За ночь он превратился в груду костей и мышц и утратил связь с действительностью. Только его глаза воспринимали окружающий мир, и смотреть в них было тяжело. Но, в сущности, никто, кроме невролога и Уолферта, и не обращал на него внимания, да и они вскоре отвернулись.

— Чтобы сделать этот… — замялся Эллери, — этот рассказ понятным каждому из вас и подробно разобрать череду особых событий в хронологической последовательности, я должен вернуться к самому началу. А затем перечислить случившееся с той поры, когда Говард более недели назад явился в мою нью-йоркскую квартиру.

Эллери описал происшествия последних восьми дней: пробуждение Говарда в ночлежке на Боуэри и его приход к нему. Пересказал историю о приступах амнезии и страхах Говарда, упомянул о его просьбе к Эллери приехать в Райтсвилл и понаблюдать за ним. Поведал о своем первом вечере в доме Ван Хорнов, когда Уолферт поделился за обедом новостью о комитете музея искусств, согласившемся с условием Дидриха назначить Говарда официальным скульптором города, чтобы он смог создать галерею классических богов, которая впоследствии украсит фасад будущего музея. Не умолчал и о том, как воодушевило Говарда это назначение и тот за неделю не только набросал эскизы, но и вылепил маленькие модели из пластилина. Описал второй день своего пребывания в Райтсвилле, когда Салли, Говард и Эллери отправились к озеру Куитонокис. И Салли с Говардом рассказали ему там, скольким в жизни они обязаны Дидриху. Говард — приемный сын — был перед Дидрихом в вечном долгу, а Салли — урожденная Сара Мэсон с Полли-стрит — без Дидриха прозябала бы в бедности и могла рассчитывать лишь на жалкую участь невежественной, опустившейся неряхи. А потом они признались Эллери в своей преступной страсти, зародившейся в хижине у озера Фаризи и поглотившей их без остатка. (Говоря об этом, Эллери старался не глядеть на Дидриха Ван Хорна, да и сам стыдился упоминания о грешниках, потому что Дидрих съежился и стал похож на пепел от сожженной бумаги.) Эллери сказал и о четырех неосторожных, вызывающе нескромных письмах Говарда, адресованных Салли, о ее японской шкатулке, украденной в июне, о внезапном телефонном звонке шантажиста за день до его приезда в Райтсвилл и втором звонке этого негодяя, о своем участии в переговорах и о беседе с Дидрихом вечером, через несколько часов после возвращения с озера Куитонокис. Тогда Дидрих сообщил ему не только об уже известной, июньской краже драгоценностей Салли, но и о новом ограблении — прошлой ночью. Эллери узнал о пропаже из стенного сейфа в кабинете Дидриха двадцати пяти тысяч долларов (или пятидесяти пятисотдолларовых купюр), а иными словами, той самой суммы, которую Говард передал ему в конверте на озере для уплаты шантажисту. Он перечислил события третьего дня, когда шантажисту удалось его перехитрить, а Дидрих наконец-то сумел установить происхождение Говарда — сына бедной и давно умершей пары фермеров по фамилии Уайи. Рассказал о бурной реакции Говарда на эту новость и об эпизоде на кладбище Фиделити в предрассветные часы воскресного утра, когда Говард набросился на надгробный памятник своих родителей, закидал его комьями грязи и принялся в припадке амнезии крушить его резцом и молотком. О том, как после он привел Говарда в чувство и тот показал ему вылепленную из пластилина модель скульптуры Юпитера, на которой была процарапана подпись автора, но не привычная — «Г.Г. Ван Хорн», а «Г.Г. Уайи». Эллери упомянул и обо всех последовавших событиях, включая третий звонок шантажиста, просьбу Говарда заложить в ломбард ожерелье Салли и выручить за него деньги, неудачную инсценировку ограбления, визиты шефа Дейкина и упорное нежелание Говарда рассказать правду, когда владелец ломбарда обвинил гостя Ван Хорнов — Эллери Квина — в краже драгоценности на крупную сумму.