Карьера Никодима Дызмы - Тадеуш Доленга-Мостович

Какой-то тощий тип в роговых очках бесцеремонно взял Дызму за пуговицу и красноречиво стал втолковывать ему принципы организации литературной академии, выразив при этом уверенность, что пан председатель поддержит идею создания штаба польской литературы не только в министерстве просвещения, но и у президента Жечи Посполитой. К ним присоединились еще несколько гостей, и все, не жалея слов, принялись уговаривать Никодима содействовать этому начинанию.

Дызма пообещал сделать все возможное, чтобы поддержать предводительствуемых Личковским литераторов.

Графиня Чарская сновала между гостями. Она нашла время и для Никодима, чтобы вытянуть из него двести злотых в пользу какого-то благотворительного учреждения.

Как только Никодим получил возможность прервать разговор с двумя стареющими дамами, он бесследно испарился.

Дома он застал новое письмо от Нины. Там, как обычно, она многословно описывала свои переживания. В этом письме, кроме того, она еще обращалась и Никодиму с просьбой вернуться в Коборово.

Никодим позвонил Кшепицкому и долго беседовал с ним.

Оба были довольны ходом дела. Кшепицкий просил Дызму, чтоб тот постарался заручиться доверием Ку-ницкого.

— Он должен верить вам, пан председатель, иначе все полетит к черту.

— Почему б ему не верить!.. — Никодим пожал плечами.

— Самое главное, чтобы Нина в последнюю минуту не испортила дела.

— Не бойтесь, справлюсь.

В час явился Куницкий. Он был в приподнятом настроении, надежды его не покидали. Узнав, что министр почти согласился на поставку, Куницкий бросился Дызме на шею. Он принялся уверять драгоценнейшего пана Никодима, что другого такого человека, как он, на свете не сыщешь.

Было уже около четырех, когда Никодим позвонил к Черпаку и условился с ним поужинать. Кшепицкий в этот день не сопровождал своего патрона.

Черпак оказался бойким человечком лет сорока. Ему хотелось одного — бросить карьеру чиновника и поступить на службу в частную фирму.

Никодим сразу учуял это. Без церемоний предложил Черпаку место директора коборовской лесопильни.

Только теперь стало ясно Никодиму, что лишь благодаря помощи министра удалось ему избежать тех осложнений, которые могли возникнуть в связи с прежним процессом Куницкого.

Черпак был, по-видимому, готов за соответствующую мзду на что угодно.

Не вникая в тайные намерения Дызмы, он пообещал строго придерживаться его инструкций, а те были весьма просты.

— Пан Черпак, через два дня вы вызовете к себе Куницкого.

— Слушаюсь.

— Начнете копаться в деле… Нужно создать впечатление, что поставку он сможет получить только после того, как будет выполнен целый ряд формальностей.

— Понимаю, пан председатель, уж я ему вымотаю душу.

— После трехдневных разговоров вы скажете, что в четверг утром, перед отъездом за границу, его примет министр, который лично намерен расспросить его о некоторых деталях. Понятно?

— Понятно, пан председатель.

— Так ему и скажете — в четверг утром. Не забудьте — в четверг утром. В котором же часу… Гм… В одиннадцать. Затем попрощаетесь с ним, а в час позвоните мне в банк. Куницкий будет у меня. Вы его вызовете к телефону и скажете, что возникли осложнения, что министр узнал о его процессе и заявил, что из этого дела ничего не выйдет, если Куницкий не представит немедленно оправдательных документов.

— А процесс действительно был?

— Был. На это Куницкий скажет, что документы у него в Коборове, что он немедля едет за ними и завтра представит их министру. Я думаю, ответит он именно так. Вы возразите — дескать, это невозможно: к одиннадцати он не успеет, а министр желает с ним лично обсудить финансовую сторону вопроса, и притом непременно в четверг утром. Понятно?

— Понятно, пан председатель.

Надо сделать так, чтоб Куницкому пришлось послать кого-нибудь другого за документами, а сам он шагу не мог бы сделать из Варшавы. Вот что, пан Черпак, вы должны устроить.

— Для вас, пан председатель, что угодно устрою.

— И не пожалеете об этом, — сказал Дызма, вставая.

Два дня прошли. Никодим был как в лихорадке. Он вел бесконечные разговоры с Кшепицким, который до малейшей подробности разработал план действий, беспрестанно принимал у себя сияющего, как майское утро, Куницкого, нанес продолжительный визит пани Пшеленской и еще более продолжительный — ее знакомому, комиссару уголовного розыска, писал письма, говорил по телефону, сидел на заседаниях — и все это, не считая частых совещаний с Черпаком.

В душе Никодим восхищался ловкостью Кшепицкого. В его обществе он чувствовал себя уверенно, отлично понимая, что и Кшепицкому с ним неплохо.

План мало-помалу, созревал: затягивалась невидимая Куницкому сеть. После каждого разговора с Черпаком он появлялся в банке и, давая Дызме подробный отчет, не скрывал при этом своей радости и признательности. Никодим, впрочем, кадил ему не меньше, источая заверения в дружбе и верности.

Наступил решающий четверг.

Ровно в час в кабинете пана председателя раздался телефонный звонок.

— У, черт побери! — с хорошо разыгранным раздражением воскликнул Никодим. — Разрешите, пан Куницкий, узнать, кто это там трезвонит.

— Пожалуйста, дорогой пан Никодим, — весело подпрыгнул на стуле Куницкий.

— Слушаю!..

— Что?

— А, добрый день! Вам везет: пан Куницкий как раз у меня.

И он передал трубку Куницкому.

— Это пан Черпак. Он ищет вас по всему городу.

Куницкий схватил трубку.

— Алло!.. Мое почтение, пан начальник, мое почтение! Чем могу вам служить?

Дызма встал и отошел к окну. Стал внимательно слушать. Он был возбужден, пальцы впились в подоконник. Мало-помалу начал успокаиваться. Все шло как по маслу.

В голосе Куницкого зазвучали нотки беспокойства, страха, слезливой мольбы, и наконец, положив трубку, он воскликнул:

— Что делать! Что делать!

— А что случилось? — участливо осведомился Дызма.

Куницкий бросился на стул, отер со лба пот. Шепелявя сильней обычного, принялся рассказывать Никодиму, что потребовались документы о процессе; он должен представить их самое позднее завтра, в восемь вечера, но сам ехать не может, потому что министр назначил ему завтра прием в одиннадцать утра. После этого он уедет на целым месяц.

— Спасите, дорогой пан Никодим, посоветуйте, что делать. Как горю помочь?

— Гм… Очень просто: телеграфируйте в Коборово, пусть вышлют документы.

— Ах, если б это было возможно! — запричитал Куницкий. — Документы в несгораемом шкафу, а ключи при мне.

— Тогда надо немедленно кого-нибудь послать туда… У вас есть автомобиль. Пошлите шофера.

— Шофера?! Золотой мой! Разве я могу дать шоферу ключи от сейфа?! Там и деньги, и бумаги, и драгоценности, и документы огромной важности. Боже мой, боже мой, что делать, что делать?!

Дызма задумался.

— Ну хорошо, есть у вас в Варшаве верный человек?

— Никого, никого, ни живой души!

— Тогда на поставку придется махнуть рукой.

—. Но это же миллионы, миллионы! — заверещал Куницкий. — Я мечтал об этом давно! И теперь… Ах, какой я идиот, надо было взять ее с собой!..

— О чем вы говорите?

— О зеленой папке, которую я вам показывал… Помните?

И Куницкий хлопнул себя по лбу. Он хотел еще что-то прибавить, но смолк, закусив губу.

— Разумеется, помню. Зеленая папка, — хладнокровно подтвердил Дызма.

— Есть еще одно средство, — заговорил нерешительно Куницкий, — есть один выход, но…

Дызма опустил глаза — а вдруг Куницкий прочтет в его взгляде ожидание?

Какой выход?

Гм… Не смею даже просить… Но вы сами понимаете, как это важно… Для меня, да и для вас…

— Ясно. Миллионы под ногами не валяются.

— Дорогой пан Никодим, — не удержался наконец Куницкий, — вы единственный человек, который может спасти все дело.

— Я? — удивился Дызма.

— Вы, вы, потому что только вам я доверяю. Пан Никодим, дорогой, золотой мой, не откажите…

— В чем именно?

— Правда, вы слегка устанете, но что это значит в ваши-то молодые годы? Дорогой пан Никодим, не катнуть ли вам в Коборово?

Куницкий вынул из кармана кожаный мешочек, в котором побрякивали ключи.

— Спасите меня. Единственная надежда на вас! Никодим пожал плечами.

— Не люблю копаться в чужих тайниках.

— Золотой мой! Бесценный! — Куницкий умоляюще сложил руки.

Никодим прикинулся, будто думает.

— Мчаться как сумасшедшему… Не выспаться…

— Что же делать, что делать?! — гнусавил в отчаянии Куницкий.

Дызма забарабанил пальцами по письменному столу, наконец махнул рукой.

— Ну ладно, нелегкая вас возьми, поеду.

Старик, шепелявя, рассыпался в изъявлениях благодарности, принялся жать Никодиму руку, но в маленьких, бегающих глазках сквозили боязнь и недоверие.