По Восточному Саяну - Григорий Федосеев

Изумленные всем случившимся, мы с Прокопием спустились к костру. Когда обнимавший Черню человек обернулся в нашу сторону, мы узнали Мошкова, которого уж никак не ожидали здесь встретить. Проснулся и его спутник, Степан Козлов. На их лицах лежало спокойствие уже пережитых волнений. Наши взгляды с Мошковым сошлись, и страшная догадка пронзила меня. Ноги отяжелели, отказались передвигаться, из памяти выпали слова приветствия. Мы даже не поздоровались.

Я ни о чем не спрашивал, боясь услышать из уст Мошкова ту страшную весть, которую он действительно принес нам. Мошков, полураздетый, измученный, стоял перед нами, безвольно опустив забинтованную грязной тряпкой руку. Его изорванная, покрытая латками одежда, носила отпечаток тяжелого и длительного пути. Из пасти разорванного сапога выглядывали пальцы. Но обросшее густой щетиной и почти почерневшее от ветра лицо Мошкова было спокойным, казалось, он готов выслушать любой приговор.

Степан Козлов, накинув на плечи потрепанную телогрейку, стоял рядом с Мошковым такой же усталый, почерневший, подавшись несколько вперед, он упрямо смотрел мне в глаза, как бы пытаясь разгадать мои мысли.

– Вы почему здесь? – вырвалось у меня.

Мошков, не глядя, подсунул ногою головешку в костер и, приподняв брови, посмотрел куда-то мимо меня.

– Не смогли забросить груз, вот и решили догонять, – ответил он, растягивая слова и не зная, куда девать свой взгляд.

Я присел на бревно, конец которого бесшумно тлел, охваченный огнем. Луна бесследно исчезла. В просветах облаков резко чернело темное небо, крапленное тусклыми звездами. Из тьмы доносилось влажное свободное дыхание – отрывки глухого рокота реки. Перед глазами, как на экране, со свежестью сегодняшнего дня, возник весь пройденный путь: завалы, кровавые рубцы на плечах от нартовых лямок, переправы, гибель лошадей, бессонные ночи.

– Неужели придется возвращаться?.. – произнес я вслух.

Мошков опустился на бревно рядом со мною. Не торопясь вытащил из-за голенища кисет, оторвал от помятой газеты клочок, медленно закурил и продолжал сидеть замкнутый, с впалыми глазами. Молчала ночь, молчала тайга, горы, люди. Только багровое пламя костра с треском бросало в холодное небо искры. Казалось, все окружающее ждало ответа на этот вопрос.

Я сидел, не в силах прийти в себя от неожиданной встречи, а главное, от той вести, что принесли нам Мошков и Козлов. Хотелось, чтобы все это оказалось сном, чтобы пролетел он, как ночь. Но увы! Передо мною стояли живые люди, я видел их исхудалые лица и печальные глаза.

– Значит, не бывать нам на Саяне, так, что ли, Пантелеймон? Ты подумал об этом, прежде чем идти сюда? – спросил я Мошкова.

– Все обдумали, поэтому и пошли догонять, иначе бог знает, что могло получиться с вами, – ответил он ослабевшим голосом. – Мы не забросили продовольствия в глубь Саяна, как намечалось по плану, и не могли не предупредить вас об этом. А теперь сами решайте, идти ли дальше или лучше вернуться.

Снова молчание, длительное, ненужное.

– Ведь мы на вас надеялись, как на каменную гору, почему же так получилось?

– Кто мог подумать, что так рано придет весна и в апреле начнется ледоход. На аэродромах нигде не осталось снега, взлетать самолеты могли только на колесах, а в горах они должны совершать посадку на лыжах, ведь там еще снег. Ничего мы не могли сделать, вот и пошли через эти проклятые завалы. Думали в четыре дня догнать, а вот уже одиннадцать идем. С вечера огонь увидели, знаем, что наши рядом, а сил добраться нет. Заночевали… Пять дней крошки во рту не было, изголодались… Есть ли у вас с собой хоть маленький кусочек хлеба?

У Днепровского оказался ломтик лепешки, который он обычно носил про запас. Мошков бережно взял его обеими руками, разрезал ножом пополам и одну половину передал Козлову. Прокопий засуетился, подогревая чайник, а Мошков и Козлов присели к огню и нетерпеливо отщипывали маленькие кусочки лепешки, подолгу жевали их. Когда чайник закипел, я разыскал в рюкзаках кружки, и товарищи стали пить чай.

Состояние человека, вынужденного голодать продолжительное время, понятно только тому, кто сам переживал голод. Тяжелее всего переносятся первые два дня, когда вы находитесь еще во власти воспоминаний о последнем обеде, когда память, будто издеваясь, приводит на ум мысли о когда-то недоеденном кусочке жирной медвежатины или о чашке сладкого чая. То вдруг вы почувствуете запах гречневой каши или яичницы. А во сне видите всевозможные яства.

Наконец, на третий день человека, истерзанного воспоминаниями, усталостью и истощением, начинает охватывать безразличие. Горе тому, кто поддастся этому состоянию и не противопоставит ему свою волю: не выпутаться тогда ему из тайги, не найти своих палаток в горах или в тундре. Нужно помнить, что у человека всегда имеется скрытый запас энергии, позволяющий ему не только существовать много дней без пищи, но делать в состоянии истощения длительные переходы. Используйте этот резерв без паники, как можно меньше поддаваясь предательскому сну, и вы достигнете цели!..

– Писем не принесли? – обрывая молчание, спросил Днепровский.

– Алексею Лазареву одно есть, больше никому… – ответил Мошков, не отрывая взгляда от лепешки.

Мы решили, не задерживаясь, отправиться в лагерь. Шли медленно. Мошков и Козлов совсем ослабели. Они с трудом передвигали ноги, кое-как плелись следом за нами.

Через час мы перешли последний ручей и оказались в лагере. Алексей хлопотал у костра над приготовлением завтрака.

– Откуда же это вы взялись, с неба, что ли, свалились? – произнес он, вытирая руки и протягивая их пришельцам.

Появление Мошкова и Козлова поразило всех. Никто не ожидал, что так случится с грузом. Начались расспросы, по рукам пошли кисеты, задымились цигарки. Люди приуныли, ушли в себя. На их устах застыл один вопрос: что делать дальше?

За горами сочился бледный рассвет с звонкими песнями ранних птиц, с утренней прохладой, с клочьями тумана над притихшей за ночь рекою. Но теперь нам все это казалось безрадостным, чужим, может быть, не нужным. Даже пылающий костер не соблазнял нас своим теплом. На колоде, поодаль от огня, сидел Мошков, все еще замкнутый, измученный со стиснутыми челюстями от физической боли – ему Пугачев и Лебедев разбинтовывали левую руку с сильно распухшим и почерневшим большим пальцем.

Я подошел к ним, и то, что увидел, очень обеспокоило меня. На руке у Мошкова не было раны или нарыва, но давно происходил болезненный процесс где-то глубоко возле фаланги большого пальца, от чего вспухла вся кисть.

– Зачем же ты шел с такой болячкой сюда? – вырвалось у меня.

Он с сожалением покачал головою.