Откровенно. Автобиография - Андре Агасси

Ролан Гаррос тоже полон странностей. Это единственный стадион из виденных мной, насквозь пронизанный запахом сигар и трубок. Когда в критический момент матча я выполняю подачу, кольца трубочного дыма вьются вокруг моего носа. Хотелось бы мне найти этого курильщика и объяснить ему кое-что — хотя, с другой стороны, я предпочел бы избежать встречи с ним, потому что не могу — себе даже представить того мохноногого хоббита, который способен сидеть на теннисном матче под открытым небом и курить трубку.

Невзирая на дискомфорт, ухитряюсь разбить трех соперников. Я даже обыгрываю признанного мастера грунтовых покрытий Гильермо Переса-Ролдана в четвертьфинале. В полуфинале мне предстоит играть с Мэтсом Виландером. Он третья ракетка мира, однако, на мой взгляд, Виландер на данный момент непобедим. Когда матч с его участием показывают по ТВ, бросаю все свои дела и прилипаю к экрану. Думаю, это его лучший год. Он уже выиграл Открытый чемпионат Австралии, и здесь, на Ролан Гаррос, считается фаворитом. Умудряюсь сыграть с ним на равных четыре сета, в пятом у меня начинаются сильные судороги. Проигрываю 6–0.

Напоминаю Нику, что собираюсь пропустить Уимблдон. Зачем переключаться на травяные покрытия, тратить столько энергии? Может быть, лучше месяцок отдохнуть, чтобы набраться сил для летнего сезона на кортах с твердым покрытием?

Ник счастлив, что ему не придется ехать в Лондон. Он любит Уимблдон не больше, чем я. Кроме того, он стремится побыстрее вернуться в Штаты, чтобы найти для меня лучшего тренера.

НИК НАНИМАЕТ ДЛЯ МЕНЯ чилийского силача по имени Пат. Я уважаю его: он никогда не заставляет меня делать то, что не готов сделать сам. Однако у Пата есть неприятная привычка брызгать слюной во время разговора, а также наклоняться надо мной, когда я работаю с тяжестями, роняя капли пота мне на лицо. Я уже подумываю о том, чтобы надевать на тренировку с Патом пластиковое пончо.

Главный элемент наших тренировок — изматывающая ежедневная пробежка вверх и вниз по холму в окрестностях Вегаса. Уединенно стоящий холм раскаляется на солнце; и по мере того как я поднимаюсь все выше, он становится горячее, словно действующий вулкан. Кроме того, он расположен в часе езды от отцовского дома, что, мне кажется, далековато — все равно что ездить на пробежку в Рино[21]. Пат, однако, настаивает: именно этот холм поможет мне решить проблему физической формы. Когда, доехав до подножия, мы выходим из машины, он сразу же трусцой направляется вверх, приказывая, чтобы я следовал за ним. Через минуту я уже прижимаю руку к ноющему боку, с меня градом катится пот. Когда мы добираемся до вершины, я почти не могу дышать. Пат говорит, это хорошо. Полезно для здоровья.

Однажды, когда мы с Патом штурмуем холм, рядом с ним появляется побитый жизнью грузовик. Из кабины вылезает дряхлый индеец, в руках у него палка. Если он захочет убить меня, не смогу защищаться, так как не в силах даже поднять руку. И убежать тоже не смогу — для этого у меня не хватит дыхания.

— Что вы здесь делаете? — интересуется индеец.

— Тренируемся. А вы что здесь делаете?

— Ловлю гремучих змей.

— Здесь водятся гремучие змеи?!

— А вы думали, здесь спортивный центр?

После того как я отсмеялся, старый индеец заявил: должно быть, я родился в рубашке, потому что это место не зря называется Холм Гремучих Змей, черт возьми. Он ловит их здесь каждый день по двенадцать штук и сегодня собирается поймать очередную дюжину. Это просто чудо, что я ни разу не наступил ни на одну из этих тварей — большую, толстую, готовую к прыжку.

Я смотрю на Пата и испытываю острое желание плюнуть ему в лицо.

В ИЮЛЕ УЛЕТАЮ В АРГЕНТИНУ, я самый молодой в истории игрок американской команды, выступающий на Кубке Дэвиса. Успешно играю против аргентинца Мартина Хайте, толпа бурно выражает мне свое одобрение. Я выигрываю в двух сетах, веду в третьем 4–0, подача Хайте. Ежусь от холода: в Аргентине настоящая зима, температура, должно быть, уже упала до нуля градусов. Хайте подает неудачно, получая право на переподачу. Мяч срывается снова, но на этот раз права на переподачу у моего соперника уже нет. Дотянувшись, ловлю мяч рукой. Толпа взрывается. Зрители решили, что я смеюсь над их земляком, нарочно проявляя неуважение. Меня освистывают, шум не умолкает несколько минут.

На следующий день газеты смешивают меня с грязью. Вместо того чтобы защищаться, впадаю в ярость. Заявляю, что мне всегда хотелось сделать что-то подобное. На самом же деле я просто замерз и не думал о том, что делаю. Это была глупость, но не грубость. Моей репутации нанесен сокрушительный удар.

НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ СПУСТЯ меня бурно приветствует толпа в Страттон-Маунтине. Я играю, чтобы доставить им удовольствие, поблагодарить их за то, что помогли стереть из памяти мысли об Аргентине. Все поддерживает меня здесь: эти люди, эти изумрудные горы, этот вермонтский воздух. Выигрываю турнир. Вскоре с изумлением узнаю, что стал четвертой ракеткой мира. Но я слишком измучен, чтобы бурно праздновать это. Между тренировками Пата, Кубком Дэвиса и тяжким однообразием турне я сплю по двенадцать часов в сутки.

В конце лета лечу в Нью-Йорк, чтобы принять участие в небольшом турнире в Нью-Джерси, размяться перед Открытым чемпионатом США 1988 года. Я дохожу до финала, где встречаюсь с Таранго. Громлю его с наслаждением. Это сладчайшая победа: ведь, закрывая глаза, я все еще вижу, как он обманул меня, восьмилетнего. О, мое первое незабываемое поражение! Всякий раз, посылая на его половину площадки победный мяч, я думаю: «Черт бы тебя побрал, Джефф! Черт. Тебя. Побери».

На Открытом чемпионате США дохожу до четвертьфинала. Мне предстоит встреча с Джимми Коннорсом. Накануне матча, стесняясь, подхожу к нему в раздевалке и напоминаю, что мы уже встречались.

— В Лас-Вегасе, — подсказываю я, — мне тогда было четыре года. Вы играли в Cesar Palace и как-то раз согласились перекинуться со мной несколькими мячами, помните?..

— Не помню, — говорит он.

— Но ведь мы и позже встречались! — напоминаю я ему. — Мне было семь лет, я приносил вам ракетки! Отец всегда перетягивал для вас ракетки, когда вы приезжали в Вегас, а я относил их в ваш любимый ресторан на Стрипе.

— Нет, не помню, — говорит он, ложится на скамью и, положив на ноги длинное белое полотенце, прикрывает глаза.

Свободен.

Что ж, именно так мне и описывали Коннорса знакомые спортсмены. Настоящая сволочь, говорили они. Грубый, высокомерный, эгоистичный. Но я рассчитывал на другое. Я надеялся, что он отнесется ко мне тепло — в память о давнем знакомстве.

— Только за это я разобью этого парня в трех сетах, — обещаю я Перри. — Дам ему выиграть девять геймов, не больше.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});