«Я ходил за линию фронта». Откровения войсковых разведчиков - Артем Драбкин

В январе нас ввели на Невский пятачок, и мы пошли в наступление.

— Какое у вас звание?

— Сначала краснофлотец, а потом рядовой. Почему-то в истории болезни перед демобилизацией написали старший сержант. Но это не мое дело.

Меня пытались отправить на курсы младших лейтенантов, но я не пошел. Мне же сразу генерала-то не дадут, а дадут младшего лейтенанта и взвод 18–20 человек солдат, да еще вдобавок узбеков или туркменов, и что с ними делать?! Зачем мне это нужно? Тут я сам себе хозяин. Я сам за себя отвечаю. К Таллину я во взводе уже был как все равно пахан, хозяин. Как хочу, так и ворочу. Я не только был старше всех во взводе, но у меня был авторитет — к этому времени у меня было 25 пленных. И к тому же мне сопутствовала удача. И вообще я был более развитый, чем остальные. Все же курсы прошел, а там и борьбу нам преподавал инструктор из института Лесгафта, и немецкое оружие изучали. Я, например, в синявинских болотах стрелял из немецкой зенитной пушки.

— Как вы относились к немцам?

— С ненавистью. Все читали заметки Ильи Эренбурга. Скажу тебе, что ни до, ни после ничего сильней не читал, не слышал и не видел. Мне кажется, эти статьи много злости вселили в наших. Он разжег огромную ненависть к немцам. А вот показывали нам в синявинских болотах фильм про Зою Космодемьянскую. Ей: «Хенде хох!» А она — ни рыба ни мясо. Сдалась без всякого сопротивления. Было полнейшее осуждение.

— Уголовники у вас были?

— Нет. После прорыва блокады в 1944 году из лагерей прибыли бывшие заключенные. Мы взяли Николая Евлентьева. Где-то под Нарвой он попал на мину и к нам больше не вернулся.

— Как организовывался «поиск»?

— Впереди идет группа разграждения. Там саперы. За ней группа захвата. В нее входили три человека. Вооружены пистолетами, ножами. За группой захвата идет группа прикрытия. Перед броском в траншею группа прикрытия делится на две. Одна слева от группы захвата, другая — справа.

— Чем вооружены были?

— Автоматы брали только немецкие — легкие, надежные, удобные. В наш чуть-чуть пыль или грязь попала — все, отказал. С нашего надо стрелять короткими очередями, чтобы не нагревался. Чуть нагрелся, и пули рядом начинают ложиться.

До лета 1944 года у нас были наши ножи, а уже из-под Выборга мы привезли финские, с красивыми ручечками, с лезвиями гравированными.

Гранаты группа захвата не брала. Все время в группе захвата — был крепким парнем. Коленкой в поясницу упрешься, голову назад — все хрустит. Мое дело, чтобы голова не оторвалась.

— Часто приходилось офицеров захватывать?

— Не то два, не то три раза. Не часто…

— Специально ставили задачу взять офицера?

— Нет, никогда не ставили… Мы всегда боялись, как бы нас не отправили брать контрольного пленного. Второй раз в одно и то же место не пойдешь…

— Кто назначался начальником «поиска»?

— Кто покрепче, поопытнее. Я был физически крепкий. Психика у меня была устойчивая. Я абсолютно реально на все смотрел. Все мы живые. Свинью выращивают, чтобы она пригодилась нам на мясо. Человек ничем не лучше.

— Разведвзвод как простую пехоту не использовали?

— Нет. И в разведку боем ни разу не ходили. Только один раз в районе Песочная на Карельском перешейке… Рота автоматчиков пошла. Я по своей воле к ним присоединился. Чуть приотстал, думаю, не буду рисковать, на всякий случай. Ну и удачно получилось — прихватил немца. Привел его не в штаб, а в землянку, в которой мы расположились. В землянке никого не было. Мы с немцем сидим. Помню, заходит Витька… и оторопел: немец сидит! Чуть ли не за автомат схватился. Но тут меня увидел.

Как-то приходит к нам замполит полка Штырев: «Ну, рассказывайте, как же это вы финна проворонили?!» — «Мы ничего не воронили». — «Финн-то ваш, у которого вы сапоги меняли, пришел и сдался»… А получилось вот что. Мы когда на Карельский перешеек пришли, там мирная жизнь была. Караульную службу несли девчата. На своей территории они играли в мячик, тишина была, спокойствие. Наши спрашивают: «Какие части против вас стоят, какая глубина обороны, огневые средства?» А они ничего не знают. Они жили спокойненько на протяжении всей блокады. Маннергейм не проявлял ни инициативы, ни жестокости, как он дошел до реки, так и остановился. Все-таки он русский генерал.

Пришлось нам идти за «языком». Ходили, ходили. Вышли к какому-то дому. Дым из трубы идет, значит, кто-то есть. Сделали засаду у туалета. Пошел в уборную финн. Прихватили его и ушли. Витька Мучников говорит: «У финна хорошие сапоги, а у меня оторвалась подошва. Давай с него снимем». В лесу решили снять с него. Витька оба сапога снял. Финн — один. У финских и немецких сапог маленький подъем, поэтому русскому надевать немецкий сапог тяжело. Пока Витька пытался один сапог надеть, финн этот прыгнул и побежал. Мы вдогонку постреляли, но он убежал. Как потом выяснилось, задели его. Вернулись в полк, доложили, что ничего не получилось, и все. Так этот финн на четвертый или пятый день вышел к нашим позициям на запах кухни.

— Некоторые разведчики говорят, что выжить не надеялись. Как вы смотрели в будущее?

— У меня никогда не было такого настроя. Что такое «не надеялись»?! Ну не идите в этом месте, если чувствуете, что не получится. Пойдите в другом. Нужно искать, где можно пройти, оголенные фланги. Задача же не ставится «взять пленного к 17.00». Задача-то ставится «взять»! Конечно, желательно побыстрее, но это не значит, что ты ограничен временем. Поэтому такой безнадежности не было… Были срывы. Ленька ходил, докладывал, говорил: «Живые дороже».

— Страх перед «поиском» был?

— Когда ты идешь в группе брать пленного, то хоть стакан водки выпей, зубы стучать будут от страха. А как на нейтралку лег — все прошло, никакого волнения, все абсолютно четко, ясно. Все слышишь: как веточка треснула, птица вспорхнула, снег с ветки упал. Вот этот озноб, он тобой поборим.

— Насколько жесткой была дисциплина во взводе?

— Дисциплина была на высоком уровне. У нас никто не пил, никаких нарушений не было.

— Тренировались?

— Были занятия. Помню — в синявинских болотах отрабатывали захват «языка». Внезапно выскочить, повалить. Других занятий не помню.

— Какие-то трофеи были?

— Часы собирали. Бритва «Золлинген» у меня была трофейная… бумажник из настоящей кожи. Да и все, пожалуй.

— В поиск ходили с документами?

— Нет, мы ничего не брали. Все оставляли.

— Суеверия у разведчиков были?

— Я всегда думал, что наверняка выживу, меня не заденет, но, однако, три раза задело. Потом меня стали звать Счастливчиком. А в чем я счастливчик?! Просто у меня была мгновенная реакция.

— Мог разведчик отказаться от выхода на задание?

— Это исключается. Задание есть задание… Ты можешь протянуть… но отказаться не можешь.

— Вы говорили, что ранений у вас больше, чем у других, но и, наверное, наград у вас тоже больше всех?

— У меня много наград. Во взводе единственный такой.

— Какие взаимоотношения были с дивизионной разведкой?

— Хорошие взаимоотношения были. После удачных поисков и мы, и они иногда придерживали немцев. Держали их у себя, кормили. Если им ставили задачу взять «языка», а у нас был «лишний» немец, то мы им отдавали. Так же и они нам. Это же жизнь… Если оборона жесткая, ты поди попробуй «языка» взять! Так что выручали друг друга.

— В биографии, которую я читал, написано, что орден Славы 3-й степени вы получили в боях за населенный пункт Пружилище: «Проник во вражеский тыл, ликвидировал пулеметный расчет, захватил „языка“ и доставил его в расположение части».

— Я не знаю, где это Пружилище… Я где-то читал, что будто бы был на Белорусском фронте… Чушь. Был там такой эпизод… На участке одного батальона была лощина, а на высотке — хутор, который немцы превратили в опорный пункт. Нас человек семь пошло в обход. По дороге встретили немецкий патруль, взяли его. Этот патруль нас сам вывел к хутору. Мы ворвались в дом. Помню, на столе стояла бутылка шнапса, лежали галеты и окорок в тесте… Я всю жизнь до войны и во время войны мечтал об окороке, запеченном в тесте из ржаной муки… На печи лежал немец. Мы его тоже взяли в плен. Потом открыли огонь по немцам, дали ракету, и батальон побежал в атаку, захватил этот хутор. А мы на санях, которые там стояли, с пленными поехали к себе.

— Какое было отношение к власовцам?

— Если к немцам после прочтения статей Эренбурга была ненависть, то к власовцам у меня не было определенного отношения. Я не верил в это все хозяйство. Почему? Потому что сам Власов был одаренный генерал. Не был бы он одаренным, его бы Жуков не притащил на Ленинградский фронт. Его же потом во всех газетах превратили в пьяницу, развратника. Я уже тогда в это не верил.