Крестовый отец - Семен Майданный

– Где ты видишь полшанса?

Ветер не давал волосам покоя, ветер не давал отдыха андреевскому флагу на корме, сам себя распалял.

– Про американца Гудини слышал? Он выпутывался из таких засад как «ха!», ему это было, что тебе мимо очка поссать. И потом у меня отец и братан в боцманах служили, не забывай.

Подошел Петро.

– Готово, можно начинать.

Но прежде они покурили, опустив локти на фальшборт, глядя на мрачную громаду «Вторых Крестов». Отсюда, с невского простора, СИЗО казался древним замком, в редких бойницах которого скупо горят одинокие факелы.

Светляки сигаретных огней полетели в воду. Бойцы с кормы перешли на нос.

– Значит, говоришь, полшанса ему подарили? – Шатл лег животом на фальшборт, свесился вниз, вгляделся.

Трубач, едва различимый в осенней мгле, был привязан к якорю. Шатл подумал, что отклей скотч, Трубач вряд ли стал бы портить ночь на Неве криками. Молчаливым по жизни был Трубач. А почему был, вдруг использует полшанса?

Смертник улыбался. За то время, отчет которому начался, когда КамАЗ, выехав с просеки, перегородил дорогу, и до того, как клейкая лента слепила его губы, – Трубач произнес всего лишь одну фразу.

Не побоявшись грязи, КамАЗ закрыл поворот на трассу с проселочной колеи, в конце которой был дачный особняк Трубача. Джип влепился в грузовую махину. Железо сплющивалось, фары разлетались вдребезги, а к «крайслеру» уже ломили парни с десантными «калашами». Телашей, которыми обложил себя Трубач после получения «черной метки», засыпали пулями и осколками тонированного стекла. Кто не брыкался, а сползал на пол, выволокли наружу. Среди живых и сдавшихся обнаружили Трубача.

Только на палубе буксира Трубач раскрыл рот первый и последний раз:

– Судьба играет человеком, а человек играет на трубе.

И улыбнулся, ослепив ночь белизной…

А сейчас ветер насиловал волны, волны отдавались ветру и в экстазе царапали брызгами обшивку буксира.

Багор пробежался по кнопкам «мобилы».

– Але, Шрамыч? Выглядывай! Суку к тебе подогнали. Не на обзоре нынче? Ну, тогда чуй, рядом правда вершится. Чалдон черномазый заляжет почти в тютельку там, где тебя хоронить удумывал.

Багор спрятал «трубу».

– Верши, Петро!

Петро, перехватываясь за перила фальшборта, прошел к приземистой тумбе. Откинул кожух, убрал стопор с зубцов шестерни. Вытертую о спортивные штаны ладонь положил на рукоять, обмотанную матерчатой изолентой. Провороты ручки сопровождало мелодичное потрескивание.

Бряцнули звенья цепи. Фигура человека смяла привычные очертания якоря, сделала его бесформенным. Словно не опускали, а поднимали, зацепив лапами утопленника или спрута. Но цепь все-таки разматывалась, прямая под тяжестью усиленного груза, холодная и черная.

Вода жадно облизывалась волнами, ожидая подношения.

На палубе, глядя вниз и уже ничего не различая, молчали. Трещал лебедочный механизм, стучала якорная цепь.

Плюхнуло.

– До дня опускай, Петро, – пустил слова по ветру Колобок, – Заякоримся, как положено…

Глава семнадцатая

БУНТ?

Вся тюрьма взялась за чашки,Стук да грохот, смех да плач.Пусть команда рвет подтяжки.Во главе дежурный врач.

1

«А» – точка, тире; «Б» – тире, три точки… Это азбука Морзе. Только в «Малых Крестах» столь премудрым алфавитом не заморачивались. Берем простой спичечный коробок и берем простую катушку с нитками. В коробок пакуется малява. На нитке коробок запускается за окно. И вот уже в камере на втором этаже все в курсах, о том, что деется в камере на пятом этаже.

А в эту ночь все мал ивы об одном и том же: полковник Родионов с цепи сорвался, вводит уставняк, и никому теперь жизни не будет!

– Всем встать! – только распахнулась дверь, заорал в проем сержант. – Ты, ты и ты! На выход! – махнул сержант на ближайших к двери слепо щурящихся на яркий коридорный свет подследственных. – Ага, не желаем, значит?! Значит, борзоту демонстрируем? – не дан опомниться вертухай и стал пинками подгонять очумевших от камерной духоты заспанных людей. – Ты, ты и ты, тоже на выход! – Он сначала озлобленно пинал людей подбитыми железом ботинками, а уж потом указывал, кому-выпал жребий убираться из камеры.

И ничего было в поднятом дурдоме, среди скрипа шконок, шлепанья босых пяток, охов, вздохов и ахов, не разобрать, пока вместо чахлого под потолком не вспыхнул яркий, болезненно слепящий и слезящий глаза свет. Кто спал, кто не спал, кто со второго яруса, кто с первого, а кто с пола поднялся наконец на ноги. На выходе образовалась толкотня, впрочем, толкотня тут же была пресечена.

Людей буквально за шкирятники выдергивали в коридор и расставляли в позе «бодни опору» вдоль скользких, будто тоже взмокших и истекших потом от непонятки стен.

А сержант заводил себя по возрастающей, а сержант накачивал себя до белого каления:

– Ты, ты и ты, на выход, козлы! – Сержант бесновался, и злобой наливались даже прыщи на его переносице.

И вот уже не осталось места в коридоре. Полуголые люди, расставив руки и ноги, чтоб удобней получать тычки по почкам и яйцам, облепили и облапили стену. И вот уже не осталось свободных вертухайчиков, чтоб разумно контролировать выгнанную в коридор массу. И тогда сержант скомандовал:

– Койки к шмону товсь! Оставшимся в хате построиться в проходе!

И оставшиеся – человек десять – построились.

– Я с вами не буду ваньку валять. Три секунды на то, чтобы сдать все запрещенное!

Никто не рыпнулся.

– Тогда начинаем дискотеку, – отступил сержант к умывальнику. – Что у нас здесь? Мыло «Натюрель»? Не положено! Положено мыться только хозяйственным, мылом!

Два заявившиеся в подмогу сержанту в камеру надзирателя сдернули ближайшую простыню и постелили на пол по центру. И мыло первым брякнулось посреди пустой пока простыни.

– А это что? – куражился сержант. – Шампунь «Лесной» в пластиковой упаковке? Не положено! Ишь, пансионат отдыха устроили! А это бинт и вата? Не положено! В случае травматизма следует обращаться в лазарет.

– Начальник, мы ж за все честно максали… – подал голос крайний от окошка в строю.

– Это кто там хайло позорное проветривает и мне указывает?!

– Семенов Леонид Петрович, статья двести восемнадцать, прим один. – Ответ прозвучал буднично и устало. И за этой усталостью пряталось презрение.

– На выход, Семенов! – взревел сержант, пропустил понуро чапающего Семенова мимо себя и аукнул в дверной проем. – Трое суток карцера дюже умному Семенову Леониду Петровичу! – И далее от умывальника переместился к обеденному, покрытому облезлой клеенкой столу. – Продолжаем показательный шмон. Это что? Пластмассовые вилки? Вилки не положено! – Вилки загремели поверх простыни, как игральные кости в казино. – Положено только кружки, ложки и алюминиевые миски. Белый хлеб не положено! Кофе в пакетиках не положено! Чай не положено! Развели, понимать, тараканник!

Сержант подобрался к маленькому, всего литров на двадцать, холодильнику «Морозко». Открыл дверцу. Заглянув внутрь, брезгливо поморщился и решил не заморачиваться. Выдернул шнур из розетки, поднял холодильник на вытянутых руках, будто раскаленный самовар, и кувырнул на простыню. Внутри, еще на лету, что-то зычно брякнуло, и из холодильника на скатерть поплыла желтоватая при этом свете студенистая жижа.

– Назад! – заорали два помощника на дернувшихся было сокамерников. – Тоже в карцере проветриться захотелось?!

А сержант, гарцуя на кривых кавалерист-ских ногах, пошел сметать прочие скудные камерные прибамбасы:

– Электроудлинитель – не положено! Электрокипятильник – не положено! Чайник – тем более не положено по противопожарной безопасности!!!

…И по этажу, по горизонтали, по тюремному телеграфу понеслось: «Шмон!», «Показательный шмон!», «Начался показательный шмон!!!» В одной камере прижимается кружка к батарее, и «телеграфист» что есть мочи орет в днище, чуть не царапая это днище кружки зубами: «Идет показательный шмон!». А в соседней камере другой «телеграфист» прижал ухо к днищу такой же кружки. И вот уже в соседней камере шухер, и сокамерники нычат по захоронкам ценные причиндалы.

2

И опять зуболомный лязг отпираемых засовов. Время выбрано самое ненавистное и сумрачное, как тяжелое похмелье, – два часа до подъема. Растревоженные обитатели камеры подслеповато щурились, уже обреченно догадываясь, что это не кошмарное наваждение, что мучительные пытки продолжаются.

В камеру, где и так не продохнуть, ввалился десяток дубарей.

– Подъем! – надсаженным голосом заорал прапор Заруба будто недорезанный. – Вдоль шконок выстроиться!

Куда денешься? Люди слазят со второго яруса, выходят из проходов, выползают из-под первого яруса шконок. Малахольный свет подчеркивает серость изможденных лиц.

У прапора в руках толстая папка, у прапора красные с недосыпу зенки, в которых плавают светлячки ненависти: