Казнить нельзя помиловать - Дас Шохом

Когда я изучил материалы ее дела, мне стало ясно, что в жизни Стеллы царил полный беспорядок и было очень много неясного и необъясненного. Скажем, в заключении по одному недавнему обследованию упоминалось, что она беременна, а два дня спустя, во время контрольного осмотра, об этом не было ни слова. Она потеряла ребенка? Или солгала, что ждет его? На приемы она ходила редко, и достучаться до нее было нелегко: то она заявлялась пьяная, то просто отказывалась отвечать, то вела себя крайне агрессивно. Кроме того, налицо были вопиющие противоречия в ее показаниях, и возникали подозрения, что она просто хочет раздобыть лекарства.

За два месяца до того, как наши пути в тюрьме пересеклись, она однажды ночью в ужасе прибежала в отделение экстренной медицинской помощи, утверждая, что слышит голоса и видит вервольфов, таящихся во мраке. Ей не хватило самой малости, чтобы убедить юного наивного доктора прописать ей валиум (седативное средство, вызывающее привыкание и, как верно заметила Шантель, любимый «кайф» домохозяек семидесятых), но тут вмешалась более опытная женщина-врач, которая знала о выходках Стеллы в прошлом. Стелла тут же обернулась рычащим лютым зверем (как ни парадоксально, тут чуть не сбылись ее лживые заявления, что она превращается в вервольфа). Когда просьбы выписать лекарство встретили отказ, Стелла накричала на медиков, ногой распахнула дверь и вышла. Через несколько минут она уже смеялась и шутила под дверью тюремной больницы с кое-какими широкоизвестными подозрительными личностями – они как раз принесли туда подругу, которую пырнули ножом. Большинство обследований приходили к выводу, что у Стеллы пограничное расстройство личности (его еще называют эмоциональной нестабильностью). Такие больные склонны к импульсивному, саморазрушительному поведению, самоповреждениям и наркомании. Еще они знамениты своими нестабильными отношениями. Как я усвоил на горьком опыте несколько лет спустя, кроме всего прочего, они еще и не любят, когда про их диагноз вывешивают ролики на YouTube.

Стелла попала под мою опеку на несколько месяцев, пока отбывала срок за кражу бутылки вина стоимостью четыре фунта из супермаркета «Моррисонс» и нападение на охранника, который увидел, как она прячет бутылку под джемпер, и остановил ее. На это она ударила его по лицу. Как я узнал в первый день в специализированной клинике, оплеуха – это всегда неприятно. Я понимал, что потерпевший имеет полное право искать справедливости, тем более что Стелла, по-видимому, не была психически больной. Хотя ее личностные черты могли приводить к крайне резким перепадам настроения и взрывам гнева, не было никаких психиатрических причин, по которым она не была способна контролировать свои действия, в отличие от того юноши, который ударил меня: тот страдал синдромом Фреголи и был убежден, что я переодетый хулиган из его школы. Но ведь справедливо – это не всегда правильно. Я не мог удержаться от мысли, что постоянные краткие тюремные сроки не помогают Стелле разорвать порочный круг, даже если она их полностью заслуживала. Да и вообще едва ли можно было считать их наказанием – ведь ее жизнь в тюрьме была, вероятно, приятнее и уж точно размереннее, чем на воле.

Надзирательниц настораживало, что Стелла часто смеется про себя, и я несколько раз приглашал ее к себе на прием, но мной пренебрегали. Несколько раз я видел ее, и она лаконично требовала, чтобы я оставил ее в покое, примерно как ее бразильская товарка Адриана, которая проделывала примерно то же самое в том же крыле той же тюрьмы на семь месяцев раньше. Когда Стелла все-таки вступала со мной в диалог, она задавала странные вопросы и, похоже, фиксировалась на второстепенных деталях. Один раз она заявила, что не придет ко мне, если ей не пришлют извещение о назначенном приеме, и не стала слушать моих объяснений, что в тюрьме такого не рассылают. В другой раз она спросила меня, какое сегодня число, а потом сообщила, что пользуется только лунным календарем, и под этим предлогом отказалась продолжать разговор. В таких случаях слово «психоз» не начертано огненными буквами, это просто странности, но чутье подсказывало мне, что что-то тут нехорошо.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В течение нескольких следующих недель поведение Стеллы в тюремном крыле вызывало все больше опасений. Речь зашла не просто о мелких нарушениях правил вроде отказа ходить в душ и демонстративное несоблюдение норм времени, отведенных на телефонные разговоры, а о более серьезных проступках вроде постоянных споров и ссор с другими заключенными. Поскольку от нормального обследования Стелла отказывалась, я не мог определить, чем вызвана такая задиристость – то ли надвигающимся психозом, то ли особенностями характера Стеллы, то ли и тем и другим. А мысль прописывать антипсихотики без нужды мне претила.

Месяца через два после ареста Стелла плюнула в офицера, и ее мгновенно перевели в так называемое «Отделение изоляции и специализированного ухода» в нашей тюрьме. Сотрудники называют его между собой отделением сегрегации, в популярных СМИ – отделением одиночного заключения, а заключенные – «дырой». «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет»[2]. Отделение сегрегации не слишком отличается от изолятора в специализированных больницах, хотя оно главным образом предназначено для наказания, а не для тяжелого лечения, и поэтому нет такого стимула поскорее выпустить заключенных оттуда. Тюрьма в тюремных стенах, отделение одиночного заключения лишено обычного гула разговоров, шорохов и суеты основной части тюрьмы. Камеры здесь гораздо меньше и заперты по 23 часа в сутки, а иногда и больше, проносить сюда что бы то ни было запрещено, поэтому здесь нечего делать и почти нет человеческих контактов. Камеры похожи на боксы с ослепительно-белыми стенами с массивной дверью, большим окном и минималистическим декором. Почему-то они всегда наводят на мысль о футуристических капсульных отелях в дистопическом чудовищно перенаселенном мире. Но, может, дело во мне…

Обычно заключенных отправляют в отделение сегрегации, если они склонны к крайнему насилию, но иногда – ради их же безопасности. Некоторые заключенные известны тем, что нарочно задирают охранников, чтобы «спрятаться» в отделении сегрегации, если хотят избегать общения, например, из-за бандитских разборок или долгов за наркотики.

Попав в отделение сегрегации, Стелла постоянно нажимала тревожную кнопку, но когда надзирательницы прибегали, она либо их игнорировала, либо кричала на них, либо требовала принести ей что-то заведомо запрещенное, например, бумагу и ручку. Это тоже виделось мне каким-то бессмысленным – бесцельным и беспорядочным.

Я говорил с коллегами из тюремной службы поддержки психического здоровья (это тюремный эквивалент больничной многопрофильной бригады), которая состояла из нескольких медсестер, многочисленных психологов и еще одного судебного психиатра. Кое-кто из персонала, кто работал в тюрьме до меня, и раньше имел сомнительное удовольствие присматривать за Стеллой. Они были убеждены, что она психически здорова и полностью контролирует свое поведение. Я начал сомневаться, поскольку состояние Стеллы ухудшилось. Она стала кричать еще чаще, и в ее голосе появились резкие, животные, нутряные ноты. Мыться она перестала окончательно и начала разбрасывать пищу по камере. Однако обследовать ее по-прежнему было почти невозможно. Ее поместили в камеру с дверью, открыть которую можно было только вдвоем, а следовательно, я видел Стеллу только через дюймовую щелку, причем по бокам от меня стояли две надзирательницы. Говорила она так тихо, что я едва слышал ее. Я был уверен, что она делает это нарочно, поскольку в других случаях мощность ее голосовых связок превосходила самые смелые ожидания.

Мой детектор лапши на ушах так и зажужжал, когда Стелла изобразила, будто слышит голоса. Она вела полноценные разговоры с какой-то другой сущностью, причем как-то театрально и натянуто. Кроме того, это происходило, только когда она знала, что я где-то поблизости, а когда я наблюдал за ней украдкой – нет. С клинической точки зрения я был обескуражен. Ясно, что это была игра. И предостережения коллег, и якобы голоса, и избирательный шепот – все это указывало на то, что Стелла симулирует психическую болезнь. Но затем ее поведение деградировало еще сильнее. Через две недели в одиночном заключении она кричала уже беспрерывно – спала меньше двух часов в сутки, а остальное время визжала. Признаться, впечатление было сильное. В тех случаях, когда дети будили меня плачем или криками из-за страшных снов (а один раз спросили, не хочу ли я поиграть с ними в «Скраббл») – к счастью, это случалось все реже и реже, – я на следующий день был сущий зомби, даже если успевал поспать четыре-пять часов. Чувствовал я себя так, будто свалюсь без тройного эспрессо, а выглядел так, будто свалюсь без дефибриллятора. Я не мог даже представить себе, как Стелла выживает на двух часах сна неделями напролет.