Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

А может, их влекло к себе солнце? Почему бы и нет? Христос с дароносицы, весь в солнечных лучах; а когда живешь в четырех стенах, солнца не видно. А может, пустыня, море, все, что не имеет границ? А может, даже и смерть, во всяком случае безликая, не та, что склоняет знакомое, в страшных морщинах лицо над замаранными простынями (еще одним меньше! И опять из наших!), а поджидает тебя, сидя в старом мирном саду, в небольшом семейном кругу. Нет, мертвые пленники! Долой смерть! А может быть, среди этих школяров или крестьянских детей кто-то сказал себе: «Я уж как-нибудь вывернусь», — а другому захотелось повидаться с ангелами, а третий, как в песне, взял свисток, нож, ломоть хлеба, ни о чем не думая, ни о том, что впереди, ни о том, что позади, и только пожалел, что у него нет башмаков?

Это грустная песня, в которой множество куплетов. Многие из них забыты, осталась одна фраза, несколько слов… Первый, тот, кто пел песню, был съеден волками. Второй, тот, кто молился, был продан в рабство. А третий, тот, что шел следом, с ножом и свистком…

А третий… Не знаю. Это забытая песня, однажды, роясь в пыли Национальной библиотеки в самом скверном настроении, я вдруг наткнулась на нее. Как печально это кладбище историй и песен. Меня влечет туда, и, глядя на старого господина, воротник которого обсыпан перхотью, на важного церковнослужителя, на беспокойную пышную даму, я говорю себе, что, возможно, в один прекрасный день, перебирая свои бумажки, и они услышали похожую песню… Каждому из нас выпадает день, час, когда все чувства на пределе, когда тебя осеняет благодать, когда тебе открывается картина, когда в тебе отзывается нота, слово… Для меня так случилось с этими детьми, которые однажды решили отправиться в поход и исчезли за поворотом дороги.

У Брейгеля есть прекрасная картина — «Избиение младенцев». Снег там выписан с особой тщательностью. И кровь. И одежда, доспехи, крестьяне и солдаты, столкнувшиеся в сумятице боя. Но те, из-за которых разгорелась драка, маленькие несчастные существа, слепые личики, их едва видно. Они все похожи. У них нет имен, как у детей из моей песни, грустной народной песни о трех славных ребятишках, что по полям бегут вприпрыжку. Они еще не научились думать, эти «младенцы», чье избиение стало кровавым свидетельством Рождества. Они тоже агнцы Божьи, слепые агнцы, новорожденные, им принадлежит только невинность, святость принадлежит тем, кто носил их под сердцем. Если бы их матери знали! И правда, знали ли эти матери, что их дети умирают вместо кого-то другого? И дали бы они свое согласие в озарении разума или во мраке чувств?

Я понимаю. Это всего лишь песня, легенда, картина. Так же как история первенцев Египта, умерших, дабы Моисей смог увести в Ханаан освобожденный народ Израиля. Первенцы человеческие невинны, звереныш еще более невинен. И если легенда говорит об этом, то не случайно, она хочет еще раз напомнить об этой невинности, о слепоте, о животном неведении приносимых в жертву. Для кого, для чего нужна эта жертва? Для того, чтобы иудеи, влачившие в Египте ярмо рабства, могли отправиться в пустыню, где поклонились медному змею или золотому тельцу, могли достичь Ханаана, где пышным цветом расцвел их национализм и где религиозный догматизм одурманил умы, породившие, но не узнавшие своего Спасителя. Смерть во имя спасения — это также и смерть во имя греха. В этом тайна невинности — невинность должна умереть, с нами или в нас. «Как удобно верить» — твердят нам каждый день.

В кафе

В кафе появился пятнадцатилетний ученик, перепуганный насмерть, с нежным голоском, его одергивают все кому не лень.

— Нет, нет, не ставь зонты на террасу! Ты что, не видишь, что через час дождь польет, соображай хоть немного.

— Нет, нет, не накрывай столы до одиннадцати, ты что, хочешь, чтобы за них клиенты уселись и кофе потребовали?

— Как, ты еще не накрыл столы? Ты что, не видишь, что тут уже кое-кто расположился — (взгляд в мою сторону), — да мы из-за тебя разоримся.

Поворачивается ко мне и, словно извиняясь за намек:

— Что вы хотите, никакого чувства ответственности! Молодость, невинность… — Мальчишке, который совершенно сбит с толку: — Что ж, пользуйся, пока можно! Счастливчик…

На берегу моря

Какая-то дама за обедом рассказывает:

— Я была на пляже и заплыла далеко в море, поворачиваю к берегу, и что я вижу? Молодая женщина, и представьте себе, очень приличного вида, совсем не из таких…

— Из каких? — перебивает хозяин.

— Вот послушайте — из каких! Она роется в моей сумочке, совершенно спокойно, словно это ее собственная сумка, и она наводит там порядок, и вот она достает мой кошелек! Я поплыла изо всех сил, выскочила из воды. Когда она увидела, что я уже на берегу и не собираюсь делать вид, что ничего не замечаю, она просто взяла и швырнула кошелек на песок. Со мной прямо шок случился! Настоящий шок! Меня всю трясло. Ведь это, шутка сказать, я видела собственными глазами, видела, как роются в моих личных вещах! Что вы на это скажете?

Хозяин, с сочувствием:

— Скажу, что вы, наверное, не так уж много повидали в своей жизни.

Да, невинность теперь не в моде: ее высмеивают, преследуют, обкрадывают. В этом ее назначение. В тот день, когда невинность осознает свое предназначение и смирится с ним, ее станут еще больше уважать, но обкрадывать будут по-прежнему.

* * *

Восьмилетний Серж, приятель Венсана, сын наших знакомых, воспитан в полном неведении в отношении религии — увидев у меня на шее большое серебряное распятие, где Христос изображен в современном стиле, еле намеченным плоским силуэтом, интересуется:

— Кто это тут расплющен?

— Это Иисус Христос.

— A-а! Ну, конечно… А что с ним вообще-то случилось?

— Его распяли на кресте.

— А потом бросили под машину?

— Нет, только распяли.

— Бедняга! И все-таки непонятно: вокруг столько несчастных случаев, почему все еще вспоминают о нем.

Через некоторое время:

— А что, всех детей, которые принимают первое причастие, их потом распинают?

— С чего ты взял?

Я вновь вспоминаю испанских малышей: Хуана, который с самого малолетства наверняка почувствовал, не мог не почувствовать, как отчаянно разрывают сердце Долорес любовь и ярость; Маноло, который столько скитался по знакомым, которого так часто бросали одного, что он в конце концов приобрел привычку называть мамой всех женщин подряд; Сару, на которую мать после рождения лишь мельком взглянула и сейчас же отослала наложенным платежом подальше, как можно дальше… Не избиение невинных младенцев — пожалуй, самый таинственный праздник церковного календаря, — но измывательство над ними.

О них говорят: святая невинность. Так, значит, они святые, эти слепые, визжащие комочки, что мы видим на картине Брейгеля в руках ухмыляющегося солдата, в которого со временем и они могли бы превратиться? Они святые, эти слабые, несмышленые крохи, которые еще ни разу не улыбнулись, не произнесли ни одного слова? А чем они отличаются от несчастных цыплят, которых дюжая фермерша, словно кичась своей бессознательной жестокостью, волочит вниз головой за перебитые лапки на рынок? И чем они отличаются от недоношенных человеческих зародышей, которые сотнями летят в канализацию, исторгнутые из предавшего их лона, из испуганного взбунтовавшегося тела (Кончита не без гордости сообщает Ло и мне после очередного героического аборта: «Это был мальчик». — «О-о, замолчи!» — «А что такого, одним несчастным меньше!»). И чем они лучше, эти святые, детей из так называемых слаборазвитых стран, детей с ввалившимися щеками и вздутыми животами, рожденных для голодной смерти? Это их матери святые, если рождают на свет сыновей, обреченных на распятие.

Как-то мне попалась одна статья, где некий священнослужитель клеймил распространение в слаборазвитых странах противозачаточных средств и стерилизации, — мне кажется, ничего более жестокого я в своей жизни не читала. «Несомненно, — писал этот святой отец, — многие из этих детей из-за болезней, голода, отсутствия элементарной гигиены, безработицы обречены на преждевременную смерть. Но имеем ли мы право, прикрываясь этой бездушной статистикой, лишать матерей надежды, которую несут с собой каждые новые роды?»

По-моему, это верх жестокости и бесчеловечности и противоречит даже той утилитарной морали, которую исповедует общество, где мы живем. Когда я прочла эти строки, я почувствовала, как все сжалось у меня внутри: это чувство любой матери, любой христианки, прежде всего христианки, которой напомнили, что, даруя жизнь, она дарует и смерть. «Да будет!», сказанное Девой Марией при рождении Христа, означает также «да будет!» Страстям Господним и его смерти. И его Воскресению. Но чтобы такой конец стал оправданием рождения, ему нужно встать над повседневным течением жизни. Святые — это матери, даже отчаявшиеся, даже слепые.