Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

— Боже мой! Мадам Кессельбах!

А она уже звонила; невозмутимая, руки в карманах фартука, седые косы тщательно уложены вокруг головы, полное смирение и даже подобие унылой улыбки:

— Мне так не хотелось вас тревожить, но вода снова просачивается…

Мадам Кессельбах была хорошей женщиной! Нам пришлось отремонтировать потолок в ее квартире.

Однажды 14 июля, когда мы все отправились танцевать на площадь, у нас в ванной взорвалась колонка: сорок литров кипящей воды хлынули на кровать мадам Кессельбах, которой, к счастью, в это время не было в спальне. Но на сей раз, когда мы действительно не были виноваты, она нас не простила. Растрепанная, с глазами, все еще полными ужаса, в синем атласном пеньюаре, беззвучным голосом лунатика она рассказывала соседям:

— Я выхожу из туалета, мадам, и что я вижу? Моя кровать ДЫМИТСЯ, мадам! Вы представляете себе кровать, которая дымится?

Ее не волновала ни погубленная кровать, ни чудом миновавшая опасность, но само это фантастическое видение, этот бредовый миг, когда в ее спокойную жизнь с пирогами ворвалось нечто беззаконное, невозможное, немыслимое — вот чего она не могла принять и простить. «Дымящаяся кровать!» Она переехала.

В новом доме, поскольку мы занимаем два этажа, вода, переливаясь через край раковины, течет прямо на пианино Альберты. И никаких осложнений.

Почему Долорес обесчещена

Долорес частенько поминает как нечто само собой разумеющееся:

— Мужчина, который меня обесчестил…

— Почему ты так говоришь, Ло? Тебя же никто не бесчестил.

— Но ведь у меня есть ребенок, а я не замужем, — отвечает она безапелляционным, отчасти даже самодовольным тоном.

А когда я советую ей пить поменьше и вести себя поспокойнее, не взрываться по любому поводу, Долорес отвечает:

— О — о! Знаете… Когда ты обесчещена…

— Откуда ты выкапываешь такие слова?

— Как откуда? Из комиксов.

Чрезвычайно любопытная вещь эти комиксы. Как-то летом в Нормандии, когда зарядили дожди, я вдруг увлеклась ими. И с нарастающей жадностью проглотила целую гору высотой с Полину. Жак, а потом и Даниэль не захотели от меня отставать. Через неделю мы бросили их с чувством отвращения. Чем комиксы хуже старинных романов-фельетонов? Почему Поля Феваля читать можно, а «Эме на Капри» нет? Потому что романы-фельетоны все же лучше написаны. Крайний схематизм комиксов нередко порождает комический эффект, которого роману-фельетону удается избежать. «Я вор, вы графская дочка. Между нами нет ничего общего». — «Нас связывает любовь», — отвечает графская дочка, одетая в соблазнительный халатик. Мир комиксов — странный мир. Отцы там все еще проклинают своих сыновей, девиц обесчещивают, богатые очень богаты, а бедные очень бедны, но добродетельны; разве только, сбитые с пути истинного дурной компанией или роковой женщиной, ограбят ювелирный магазин перед тем, как уйти в монастырь. Это последнее превращение встречается в комиксах довольно часто и выдает их происхождение — итальянское или испанское. Роман-фельетон, и этим он выгодно отличается от комиксов, наполнен приключениями самыми фантастическими: они отрываются от внешней реальности, но зато приоткрывают реальность более глубокую, реальность мечты, подсознательного, и тем самым сближают роман-фельетон со сказкой. Дети, найденные на паперти, оказываются законными наследниками владельцев Черного Замка; таинственные шайки, их тайный язык, пароли, подземелья, кровавые призраки, мстители — все эти химеры наделены иной достоверностью, чем буржуазная любовь комиксов.

Комиксы, и это в них самое отвратительное, редко дают выход глубоким общечеловеческим побуждениям, но, наоборот, навязывают читателю всякий хлам из понятий и представлений, совершенно чуждых как его повседневной жизни, так и его духовным устремлениям; короче, они дают читателю возможность использовать словарь как ступеньку для социального восхождения. Роман-фельетон манит мечтой. Комикс — культурой. Этим он и ужасен.

Роман-фельетон исходит из истинных потребностей человеческого сердца. Потому он вызывает уважение. Рабочий, который читает Поля Феваля, прекрасно знает, что у сицилийского рыбака и богатого принца Русполи общим может быть только одно — сердце. И только в мечтах найденыш может вознестись на самые верхи в королевстве (это идеальное королевство так близко миру Кафки), а справедливость — восторжествовать над интригами злодеев. Но служанка, читающая комиксы, не чувствует этой границы между реальностью и мечтой, отрицающей реальность. В комиксе рабочий женится на дочери капиталиста вовсе не потому, что нашел клад, или имеет фамильное родимое пятно на плече, или живет в сказочном мире, где высшей истиной является истина сердца. Он женится на ней потому, что трудолюбив и честен, бережет каждый грош и посещает вечернюю школу и вообще живет в обыкновенном мире с его обыкновенными симпатичными бетонными коробками. В этом и заключается мистификация. Ибо Долорес, конечно, знает, что кинозвезда не отдаст руку и сердце простому работяге, что незамужняя девица, родившая ребенка, не считается «обесчещенной» и что приютское дитя, будь оно хоть семи пядей во лбу, не станет стальным или нефтяным королем. Но она думает, что в это надо верить. Что в это принято верить. Если она обвинит себя (в том, что у нее внебрачный ребенок, в том, что она не посещает вечернюю школу — единственное, по всей видимости, что не дает ей завести свой дом моделей, — в том, что позволяет себе «развлекаться», а когда кошелек пуст, это, конечно, совершенно непростительно), если она обвинит себя, то снимет вину с общества, и общество примет ее. Она усвоит «буржуазный» лексикон, «буржуазные» ценности и тем самым получит право расстаться с той малой толикой свободы, которой сейчас располагает. Она раз и навсегда «обесчещена» и освобождена от заботы о своей «чести». Принимая лексикон общества, она освобождается от обязанности критически взглянуть на это общество и, возможно, в чем-то с ним не согласиться.

И поэтому Долорес, которая жадно читает комиксы, говорит о романе-фельетоне: «Это для дошкольников». То есть — это вымысел, сказка. Роман-фельетон — притча. Комикс — иллюзия. Роман-фельетон — преображение. Комикс — маска. Социальная мистификация в комиксе — и утверждение (пусть рожденное отчаянием) прав человека в романе-фельетоне.

Долорес говорит: «В жизни так не бывает». Роман-фельетон с его феериями и эскападами признает, что в жизни так не бывает. Но в то же время он внушает, что так должно быть или могло быть в иной действительности, в ином измерении. А комикс внушает, что в жизни все так и происходит или, по крайней мере, так происходило бы при определенных условиях: если бы все обездоленные преисполнились набожности, добродетели, скромности и смирения. Я пойду дальше: роман-фельетон религиозен, комикс социален. Я уверена: роман-фельетон не случайно расцвел в XIX веке, он — продукт эпохи, когда духовные силы народа были подкошены, отражение его безнадежной мечты о равенстве и справедливости, протест, скрытый под экстравагантной маской (роман-фельетон любит всевозможные шифры и тайный язык, он сам своего рода шифр), против всевластия денег и всеобщего лицемерия. С известной долей преувеличения можно утверждать: в герое этого романа, в этом вершителе справедливости, который утверждает торжество высших и подлинных ценностей и идеальная модель которого дана в образе принца Родольфа Эжена Сю, есть явное сходство с Мессией.

Двойная роль

Одна из наиболее популярных тем романа-фельетона, помимо тайного языка, — это двойственная роль его героев. Сиротка в лохмотьях оказывается дочерью герцогини. Бандит-богохульник дает клятву отомстить за отца или прийти на помощь несчастным. Судья оказывается каторжником, каторжник — невинным, невинный — принцем. Настойчиво утверждается другая, «неофициальная», неписаная иерархия ценностей (особенно достается банкирам, судьям и священникам). Именно здесь истоки уже приевшегося сегодня образа «великодушной проститутки», образа, который претерпел в своем развитии тонкую трансформацию. Вместе с образом разбойника он утверждал превосходство души над внешним обликом и над профессией, считающейся презренной, но в нашу эпоху, обесценившую целомудрие, в эпоху, когда эротика вызывает все меньше эмоций и все громогласнее о себе заявляет, «великодушная проститутка» становится символом естественности (она олицетворяет «истинную женщину», противостоящую фригидной добродетели). Когда буржуа требует предоставить ему «девицу первого сорта», как требует подать марочное вино, он меньше всего думает об обладании женщиной или утолении жажды, об удовлетворении простых и первозданных потребностей — принципом теперь становится инстинкт, а не сердце. Персонаж упростился, утратил глубину. Из области сакрального (Волчица у Эжена Сю скрывает под маской проститутки величие героини и самоотверженность мученицы) он перешел в сферу психоанализа (побив по всем статьям «приличную женщину», зажатую в тиски бесполой социальной модой). Просто в наше время репрессии подвергаются иные и по-иному.