От Тильзита до Эрфурта - Альберт Вандаль

В политике роль старого двора можно было бы сравнить с ролью верхней палаты в конституционном правительстве. Неподвижный, мало способный к прогрессивному движению, хранитель традиций, он сдерживал деятельность государства: он мешал уже своим бездействием. Чтобы какое-либо мероприятие было безрезультатным, часто достаточно было того, чтобы он его не одобрил. Он не утвердил еще мира с Наполеоном, и присутствие французского посла было для него делом несуществующим. Савари скоро убедился в этом на самом себе. “30, – говорит он, – я был представлен императрице-матери в Таврическом дворце; прием был холоден и не продолжался и одной минуты”.[179]

Это было для генерала сигналом к неприятностям. Он приехал в Петербург в самый разгар лета. Летний сезон не остановил, а только переместил светскую жизнь. Официальная Россия, т. е. все семьи, которые в течение полувека занимали придворные и государственные должности, покидали тогда столицу, но оставались вблизи ее и селились на островах. В этой части города, где величественная Нева, разделенная на множество рукавов, особенно привлекательна и красива, летние помещения, дворцы и дачи, разбросанные на лужайках и в лесу, между ее извилинами, были все заняты. Там проживали министры, влиятельные особы, придворные, любители весело пожить и светские львицы. Держались отдельными кружками. На Островах виделись часто; всюду царили роскошь и веселье. Днем нарядные экипажи, запряженные четвериком, шестериком и восьмериком, бороздили аллеи; вечером дачи сияли огнями, в лесу импровизировались концерты на духовых инструментах, громкие звуки которых далеко разносились в воздухе. За блестящими городскими приемами следовали собрания без соблюдения этикета, обеды на восемь, десять и двенадцать особ, прогулки по великолепным садам графа Строганова, расположенным террасами на одном из рукавов реки. По-видимому, веселая, широкая жизнь представляла Савари подходящий случай для более близкого знакомства с русским обществом и для того, чтобы наблюдать за ним в его семейном обиходе. Он добросовестно постарался найти туда доступ. Он расписался у высокопоставленных лиц; ему не отдали визита. Он возобновил попытку, опять сделал визиты, и снова не был принят. Как будто быстро распространился лозунг, и русское общество замкнулось в своих кастовых предрассудках, в национальной вражде и отказалось от всякого общения с иностранцем, который был его победителем и не принадлежал к его обществу.[180]

Особенно враждебно были настроены дамы. Француженки по вкусам и воспитанию, но француженки иного, старого времени, они теперь не желали видеть французов в революционном народе, который путем насилия и жестокости заставил признать себя союзником и другом. В большинстве случаев очаровательные и образованные, они действовали на окружающих мужчин силой высшей культуры. Они сумели в немногих словах навлечь на Савари всеобщее недоброжелательство. С их прелестных губок срывались суровые, безапелляционные приговоры. В течение первых недель своего пребывания Савари не удалось открыть себе доступа ни в один дом. Когда он обедал у императора, он видел, как другие собеседники вечером покидали его, чтобы отправиться в свет. “А я – говорил он грустно – возвращался оттуда в обществе своего секретаря”.[181]

Высказываемое ему недоброжелательство касалось не только его звания, но распространялось и на него лично. Его роль в казни герцога Энгиенского, которую припомнили и обсуждали на разные лады, давала против него положительное оружие, охлаждала немногих доброжелателей и способствовала унижениям, которым его подвергли со всех сторон. Появляясь на прогулке, он видел, что все взоры устремляются на него с оскорбительным вниманием. Проходя по петербургским улицам, он замечал в окнах книжных магазинов брошюры, в которых осмеивали его нацию и его самого, видел противореволюционные пасквили, т. е. литературу, созданную эмиграцией. Чтобы заглушить свою досаду и скуку, он должен был на некоторое время ограничиться ролью неизвестного, одинокого путешественника; он добросовестно осматривал Петербург и совершал обыкновенные прогулки иностранцев по церквам, галереям и дворцам величественной столицы.[182] “Как находите вы Петербург, генерал? – спросил его Александр по прошествии нескольких дней. – Удивительным, Государь, даже в Италии нет ничего подобного. – Как проводите вы время? Я знаю, что вы не веселитесь. Ведь вы мало бываете в обществе? – Государь, должен сознаться Вашему Величеству, что, если бы не ваша доброта и доброта великого князя, я не вышел бы из своей квартиры. – Это скоро переменится”,[183] – ответил император, и, чтобы помочь Савари терпеливо пережить это время, он посоветовал ему поехать осмотреть Кронштадт. Немного времени спустя по случаю именин императрицы-матери был блестящий прием в Петергофском дворце. Александр старался выдвинуть французского генерала путем самых лестных отличий и все время держал его около себя, как бы, молча, давая приказание признать в нем узаконенного гостя и представителя союзника России.

Вмешательство государя оказало некоторое действие. “Лица стали более приветливыми, – писал Савари, – двери некоторых домов открылись”.[184] Спустя месяц или полтора, он был уже принят в нескольких домах, столкнулся с высокопоставленными русскими и мог наблюдать за ними. В первой записке от 23 сентября, после краткого изложения и откровенного констатирования враждебного настроения общества, давалась характеристика некоторых видных лиц. Савари встретился с князем Адамом Чарторижским, европейской известностью, бывшим до Аустерлица управляющим делами министерства иностранных дел, “ныне сенатор и член Государственного Совета; в обществе прибавляют: друг императора. Его поведение непонятно, у него вид человека, который ни во что не вмешивается, а общественное мнение почти везде указывает на него. Чего он хочет, неизвестно; он редко бывает в обществе”… На полях Савари делает следующее неожиданное замечание: “Он показался мне гораздо ниже своей репутации, это человек, о мнении которого нечего особенно заботиться”. Когда-то князь вместе с Кочубеем, Строгановым и Новосильцевым составлял интимный совет императора, – то, что называлось Комитетом общественного спасения. Что же сталось с другими членами этого кружка? Кочубей теперь министр внутренних дел, но его положение поколеблено; остается опасаться Новосильцева. Будучи другом императора, он все еще либерал на английский манер и мечтает только о том, чтобы ввести в России британские учреждения. Из-за этого он выглядит смешным”, – прибавляет Савари. Среди лучших генералов императора князь Лобанов, назначенный военным министром, – наш сторонник; адмирал Чичагов, морской министр, – молодой человек, сведущий в своем деле; он ни англичанин, ни француз, а просто добродушный русский человек. Граф Румянцев, министр торговли, и генерал Будберг, министр иностранных дел, по-видимому, стоят за Францию, но с той разницею, что Будберг – сторонник только что оставленной системы, а Румянцев – друг новой. В группе портретов, набросанных Савари, позади министров первого разряда смутно выступают другие министры, люди безличные, и совершенно в стороне держится герой последней кампании князь Багратион, “человек угрюмый и честолюбивый; он не любит французов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});