Новый мир. № 4, 2003 - Журнал «Новый мир»

А. Пчелкину.

В чем нам каяться? Мы же не каины,братьев рбодных не убивали.Разве лишь муравьев нечаянно,да и то, признаться, едва ли.В чем нам каяться? В том, что верилии второму вождю, и шестому…А в итоге в очках, как Берия,сами ходим бочком по дому.Наши первые строчки туманныео строителях, о дорогахбыли радостно приняты мамамина истертых, как седла, порогах.Только где они нынче, те радуги,села детства и чистые речки?Вера в правду была взаправду ли?Иль была — как записка у печки.А вот если б мы все, сочинители,все полтыщи поэтов русских,закричали: уйдите, мучители,вы, Дантесы, свиные ушки, —посадили бы нас, наверное.Но народ всколыхнулся бы — точно.И страна засияла бы вербная.И явилось бы счастье досрочно.Ну а мы, осененные славою,под плитой в километр возлегли бы…Но молчали поэты державные,вот и живы, как древние рыбы.Так что каяться глупо, не правда ли,стоя в мире холодном и каменном?Мы — себя убившие Авели,тень свою назвавшие Каином…

Возвращение

Ты уехал далёко, прославлен теперь и высок.И народ удивленно простил: победитель, он прав.Но приедешь пройтись по полям — и ржаной колосок,оторвавшись, пролезет, как в детстве, в твой быстрый рукав.Ты мурлычешь, спешишь, ты руками размахивать рад,ну а колос крадется, на остья свои опершись,он под мышку прошел… вот немного качнулся назад —и ударил вдруг в самое сердце.Проклятая жизнь!И руками врачи разведут: непонятная смерть.От простого, от мягкого желтого колоса ржи?Или как посмотреть?От забвенья и лжи?

* * *

М. Саввиных.

Ударит ветр осенний, пронесетлиству над крышами, и птицы мигомпод крыши спрячутся, тайком толкуяо предстоящем перелете… провод,оторванный от старого столба,ударится в другой и обовьет.И отчего-то станет в шуме этомтоскливо сердцу, хоть и мы с тобоюздесь остаемся, не летим далёко,но свет мигает, телефон молчит,и потерялась записная книжка.Да, впрочем, адреса моих друзей —их двое на земле еще осталось —я помню…                                   Напишу сегодня снова,что под пером не слушается слово,как ртуть бежит, сгорает вдруг, как спичка,подмигивает, как в окне синичка.Коль сказано — в начале было Слово,то и в конце не избежать иного.Оно уже не наше — Боже правый,мы счастливы Твоей единой славой.Напоены Твоей рекою млечной,разведены Твоей любовью вечной…

* * *

Наш самолет кружился три часа,как коршун, накренясь над темным полем.Про совесть я подумал — нечиста…Что происходит, я мгновенно понял.Но летчики, спалив свой керосин,стальную дуру посадить сумели.И вот стою в слезах среди равнин.Так сладко жить безгрешным средь метели.

Внуково.

23.11.2000.

Уже открыт новый счет…

Окончание. Начало см. «Новый мир», № 1, 2, 3 с. г.

17.1.93.

же открыт новый счет, и семнадцатое число исчезает. Истечение срока.

Минуешь, проживаешь день, как преодолеваешь пространство. От дома до редакции, оттуда — дважды, а то и трижды в неделю — к своим родителям. Да и в редакции тоже помимо времени — пространство, иногда необязательное, но я все иду и иду. Может быть, я ошибся, не уйдя в «Дружбу народов». Двенадцатого я выступал там с годовым обзором журнала (новые времена: заплатили десять тысяч; дважды я выступал с такими же обзорами «ДН», но тогда никому — ни им, ни мне — не приходило в голову, что возможна или нужна какая-то оплата), а потом было «угощение», и мы долго разговаривали, засиделись с Леоновичем, Холоповым, Зайонцом, а до этого с Денисом Драгунским, Медведевым (приехал из Душанбе, ведет публицистику) и другими сотрудниками. Тут-то я понял, что они избрали бы меня много охотнее, чем Пьецуха. Виделся тогда же с В. Кондратьевым, К. Щербаковым и др. Написал для своего журнала сочинение под названием «Иллюзия чистого листа». <…> Теперь-то я понимаю, как люди, о которых читал, умирали в бедности. Богомолову понравилась моя фраза из новогодней поздравительной открытки, которую я ему послал. Что-то в таком роде: пламенные строители капитализма не менее отвратительны, чем пламенные строители развитого социализма, но главное — это одни и те же люди.

Часто вспоминаю Кострому и жалею о той жизни. Умом понимаю: что-то бы там в моем положении изменилось бы; может быть, стал бы депутатом или как-то иначе ввязался бы в политические игры <…> В первые январские дни заходила Лариса Бочкова, привезла первый номер «Губернского дома» с моей статьей. Вот, остался бы, выпускал бы журнал или редактировал газету — вполне может быть. А теперь сохраняю верность — из чувства сопротивления, и тут Виталий Семин прав, — едва выплывающему изданию и нескольким людям, которых не хочу бросать. (И ведь понимаю, что некоторые из них, если прижмет нас сильнее, бросят кораблик, и все равно — примера не покажу: пусть глупо, но подыгрывать новым временам с их законами не хочу.)

Читаю В. Астафьева — роман «Прокляты и убиты» («Новый мир»). Астафьев излишне уверовал, что роман ему по силам. В этом — первое несчастье. Второе — он привнес в изображение далеких дней и тогдашних людей то, что хуже сегодняшнего знания, — сегодняшнюю озлобленность и несправедливость; сегодняшний публицистический обжиг старой, давно затвердевшей глины; его прежние срывы в злобу и мстительность превратились в норму повествования; оснастив же текст подлым матом, он усугубил изображаемое и всячески нагнетаемое, концентрированное непотребство; не умея вести сразу несколько героев, как бывает в романах, и удерживать их на сюжетной привязи, он сочинил скорее тенденциозный «физиологический очерк» (нет, недотягивает даже до уровня Сергея Каледина), чем что-либо художественное; уверенность обличения, с какой он пишет, казалось бы, исключает предположение о какой-либо растерянности, да и здравый смысл редко когда ему надолго (в тексте) отказывал, и тем не менее в «диагнозе» слово «растерянность» должно быть непременно. В таких случаях художника спасает, по-моему, спасательный трос классической традиции: тебя стаскивает ветер, а ты, как на Севере, держишься за трос и идешь дальше, и потеряться становится невозможно[6].

24.1.93.

Читая Д. Шаховского («Звенья»):

«Так жить нельзя», — говорили мы себе тоже, но жили, абсолютное большинство жило, сознавая, что так — нельзя, и пытаясь жить как-то иначе (не все, далеко не все, а наиболее наивные и последовательные…).

20.4.93.

На что сгодилась наша свобода? Теперь я думаю: а нужна ли она нам была?

Помню, в восемьдесят седьмом, на излете года, на Герцена, у старого клуба МГУ, наткнулся на университетского товарища, поэта и журналиста. Я долго жил в другом городе, виделись мы раза два за тридцать лет, обрадовались друг другу, и я сказал ему: «Вот мы и дожили!», и после всех восклицаний он пообещал подарить мне книжку, только что вышедшую в ФРГ, и мы расстались, побежали дальше по своим делам.

Пока стояли разговаривали, я увидел нас со стороны, и литературная моя память тотчас перебросила мостик в один из трифоновских романов, где герои встречаются летом пятьдесят седьмого, в разгар фестиваля, и, счастливые, полные новых переживаний и неслыханных надежд, разбегаются, не ведая будущего.

Тогда мелькнуло: похоже, похоже, и мостилось, мостилось еще, уже в мой пятьдесят седьмой, тревожный, невнятный, сползающий, выводящий в какую-то новую, неведомую жизнь.

Через какое-то время я прочел в эфэргэвском сборнике моего товарища стихи о железном подснежнике, и там такие строки: «Кузнецы потрудились на славу, и в железо оделась душа». И еще такие: «А душа, как прозрачный подснежник, исчерпав свою волю до дна, все надеется выбраться к свету. Но всесильна железная тьма!» (в железное время под железным небом).

Я читал про это обилие железа, вспоминал свои далекие ощущения, отыскивал и не находил сходства и чувствовал вдруг, что образ — то ли слаб, то ли блекл, что он — может быть, это и было главным — бессильно уступает другим, наговоренным, напечатанным, выкрикнутым за это время другим сильным, мощным, беспощадным, убийственным словам, словно тем и занимались, что старались покрепче припечатать.

Не забыть, как в приблизительном фильме для американцев про Сталина Юрий Карякин формулировал свою мысль посредством словечка «расстрел»: дескать, то был «расстрел совести, расстрел культуры, расстрел крестьянства» и т. д.