Наследницы - Марина Евгеньевна Мареева

class="p1">— Извини, просто, глядя на тебя, стишок вспомнила. — Саша подошла к нему, обняла за шею. — Слушай: «Нет ничего смешней мужчины, когда в печали и тоске сидит он, теребя морщины, в кальсонах и одном носке. Он все хитрит и половинит, носок наденет, снова снимет — и взять никак не может в толк, что выше: чувство или долг?».

— Ага, — пробурчал Глеб, — сама сочинила?

— Нет, Александр Тимофеевский, друг отца.

— Замечательно! «Что выше: чувство или долг?» — повторил Глеб и вдруг взорвался: — Сань, когда ж это все кончится?! Когда я перестану врать жене, дочери у тебя на глазах?! Думаешь, мне легко?! Думаешь, меня самого не ломает все это?!

— А я? Я тоже только что врала матери у тебя на глазах. Понимаю.

— Мать или жена! — рявкнул Глеб. — Это не одно и то же!

— Еще бы я врала жене! Извини, обзавестись женой я как-то не успела, — попыталась отшутиться Саша, подкрашивая губы перед зеркалом.

— Не увиливай! — оборвал ее Глеб. — Можем мы наконец серьезно поговорить?

— Надень штаны, а потом будем выяснять отношения…

— А без штанов нельзя, да? — Он резко дернул язычок «молнии» и начал застегивать ремень.

— Можно, но не сегодня! — Саша озабоченно взглянула на часы. — Меня мои ждут.

Она взяла сумочку и направилась к винтовой лестнице, ведущей на первый этаж квартиры. Глеб, даже не завязав шнурки на ботинках, устремился за ней. Он нагнал Сашу уже внизу, в прихожей, обнял и страстно заговорил:

— Ну что, когда увидимся, а?

— В среду.

— В среду, в среду, — он стал целовать ее в шею, — я не доживу… до этой среды…

Звонок в дверь, игравший мелодию «Калинки-малинки», прозвучал грубо и неуместно. Глеб на цыпочках подошел к двери, посмотрел в глазок и, с отчаянием закрыв руками голову, опустился на корточки.

— Глеб, — удивленно спросила Саша, — кто это?

— Тсс, — приложив палец к губам, прошептал он, — там моя жена.

В дверь стукнули раз, другой, потом по ней стали колотить кулаками.

— Глеб, открывай, я знаю, что ты здесь! — истерично кричала женщина, давя на кнопку звонка и громко колошматя в дверь. — Открывай, Глеб! Что, не ждали меня, да?! Докатился — по чужим квартирам бегаешь! Прячешься, да?! Думал, я не узнаю?!

Глеб, обреченно опустив голову, смотрел в одну точку. Саша инстинктивно подалась назад, в глубь прихожей.

— Думаешь, я не знаю, чем ты там занимаешься?! — не унималась его жена. — А люди все видят, они мне все рассказали… И про твои шашни, и про… Слышишь меня?! Нет у тебя ни стыда ни совести!

Женщина продолжала отчаянно сражаться с закрытой дверью. На лестничной площадке залаяла собака.

— Слушай, Глеб, я открою и поговорю с ней. — Саша решительно направилась к двери.

— Ты что, с ума сошла? — шипящим шепотом сказал он, преградив ей дорогу.

— А ну открой дверь!.. Придушу собственными руками!

— Эй! — послышался гневный мужской голос. — Ты чего тут разоралась? Чего блажишь на весь дом? Предупреждаю: если сейчас не замолчишь, собаку на тебя спущу.

— Нет! — истошно выкрикнула жена Глеба. — Только приди домой, слышишь?! — Голос ее вдруг дрогнул. Казалось, еще немного — и она разрыдается от боли и отчаяния. — Только приди!

Саша и Глеб молчали. Он нервно прислушивался к звукам за дверью и с облегчением перевел дух, уловив шум захлопнувшихся створок кабины лифта. Стараясь не стучать каблуками ботинок, Глеб подошел к Саше. Он хотел обнять ее, но не смог. Ему было стыдно, гадко, он чувствовал себя униженным. Саша стояла с гордо поднятой головой.

— Кажется, ушла, — выдохнул Глеб, по инерции продолжая говорить шепотом. — Но ничего, ничего, как-нибудь отбрешусь.

В этот момент он был похож на нашкодившего мальчишку. В Сашиной сумочке зазвенел мобильный телефон.

— Алло… — голос ее звучал спокойно, — мам, я еще в пробке. Скоро буду.

— Ладно, все, Сань, пока. — Глеб проводил ее до двери. — Целую, я тебе позвоню.

* * *

Олег был немного удивлен, когда Вера привезла его не в галерею, где, по ее словам, она жила уже месяц, а в дом Иваницких, но вопросы задавать не стал. Вера, и когда Олег был на ней женат, с Анной Федоровной ссорилась, но ни разу до разъезда дело не доходило. Олег хорошо помнил, что после смерти Иваницкого ссоры вспыхивали все чаще: взрывной, по-детски максималистский характер Веры не оставлял надежды разрешить конфликтную ситуацию мирным путем. Какая кошка пробежала между матерью и дочерью на этот раз — Олег мог только гадать. Но для него было очевидно, что история с наследством, затянувшаяся на годы, только подливала масла в огонь их непростых отношений.

Тем не менее Олег был рад снова оказаться в доме, в котором когда-то был счастлив. Про плохое ему сейчас не думалось. Беглым взглядом он обвел Верину комнату. Все как прежде. Стены, завешанные картинами Иваницкого, похожи на яркие лоскутные одеяла. Разглядеть под ними обои не представлялось возможным. Его бывший тесть много работал. Как конвейер, он ежедневно выдавал по картине. «Чтоб не заржаветь», — смеялся он, намекая на один французский анекдот пикантного содержания.

— Слушай, — с удовольствием всматриваясь в картины, сказал Олег, — сегодня же семнадцатое мая, день рождения Иваницкого! Видишь, я помню.

— А я — нет, — отрубила Вера.

Олег пристально посмотрел на нее. Впервые с момента их встречи лицо Веры стало отчужденным.

— Ты на него в обиде? — спросил Олег и пожалел: не слишком ли он любопытен для первой встречи?

Вера явно не собиралась отвечать. Она с каким-то чрезмерным старанием резала колбасу, красиво раскладывая ее на тарелке.

— Знаешь, — Олег подошел к столу, встал напротив Веры, — на зоне я много думал… слава богу, чего-чего, а времени там было предостаточно. Так вот, я пришел к мысли, что… — Он вдруг закашлялся.

Вера с тревогой посмотрела на него. «Господи, — мелькнуло у нее в голове, — уж не туберкулез он там подхватил?»

Через минуту, прокашлявшись, Олег, будто прочтя ее мысли, успокоил:

— Не волнуйся, это не то, о чем ты подумала. Просто на днях гуляли с Василисой, попали под дождь… ноги промочил.

— Ну и к какой мысли ты пришел? — Вера опять принялась за колбасу.

— Вот смотри. Всю жизнь мы только тем и занимаемся, что чему-то учимся: писать, читать, рисовать, кататься на лыжах, плавать, водить машину… ну и так далее. А главному, чему человек должен учиться, не учимся.

— Чему же это?

— Учиться слушать, уважать себя, другого, жалеть, сочувствовать… радоваться за друга… прощать, наконец… Это же как вера — духовнее веровать, чем не верить. Правда, это уже не мое, у Лунина прочел, декабрист такой был,