Современная жрица Изиды - Всеволод Соловьев

Если сообразятъ: 1) что около восьми лѣтъ тому назадъ я натурализовалась и сдѣлалась гражданкой Сѣверо-Американскихъ Соединенныхъ штатовъ, вслѣдствіе чего потеряла всѣ права на ежегодную пенсію въ 5000 рублей, которая прінадлежитъ мнѣ какъ вдовѣ высшаго русскаго сановника[58]; 2)что я постоянно возвышала въ Индіи свой голосъ, заявляя моимъ друзьямъ-туземцамъ, что, какъ ни дурно, на мой взглядъ, англійское правительство во многихъ отношеніяхъ — по своему антипатичному характеру — русское правительство въ тысячу разъ хуже; 3) что я въ этомъ смыслѣ писала письма индійскимъ друзьямъ еще до отъѣзда моего изъ Америки въ Индію въ 1879 году; 4) что всякій, знакомый съ преслѣдуемой мною цѣлью, съ моими привычками и съ совершенно для всѣхъ открытой жизнью, которую я веду въ Индіи, — знаетъ, насколько я презираю политику, не имѣя къ ней ни вкуса, ни влеченія; 5) что индійское правительство, которому я казалась подозрительной по моемъ первомъ пріѣздѣ, скоро покинуло свое безполезное за мной шпіонство и съ тѣхъ поръ, насколько я знаю, никогда не возвращалось къ своимъ прежнимъ подозрѣніямъ, — теорія моего русскаго шпіонства, которую г. Годжсонъ воскресилъ изъ могилы, гдѣ она лежала много лѣтъ со всѣмъ своимъ шутовскимъ нарядомъ, только сдѣлаетъ еще болѣе глупыми его экстравагантныя заключенья въ глазахъ моихъ друзей и всѣхъ, кто меня дѣйствительно знаетъ. Но, относясь къ русскому шпіонству со всѣмъ отвращеніемъ, какое только можетъ испытать русская женщина, не будучи шпіонкой, я не могу удержаться, чтобы не возстать противъ низкой и лишенной основанія клеветы г. Годжсона со всѣмъ презрѣніемъ, какого, по-моему, заслуживаютъ дѣйствія какъ его, такъ и Комитета общества, для котораго онъ трудился. Взваливъ на себя весь этотъ вздоръ, они показали, какъ я ошиблась, думая найти въ психическомъ обществѣ,- послѣ всего что было писано и публиковано, въ наши дни, объ этомъ предметѣ — среди образованныхъ классовъ Англіи группу людей, способныхъ изслѣдовать тайны психическихъ феноменовъ.

Г. Годжсонъ, — а съ нимъ, конечно, и комитетъ, — знаютъ, что, въ моихъ рукахъ, онъ безопасенъ отъ процесса по обвиненію въ диффамаціи, потому что у меня нѣтъ денегъ, чтобы рѣшиться на эту дорого стоющую процедуру (все, что у меня было — я отдала дѣлу, которому служу)[59], а также потому, что возстановленіе моей невинности потребовало бы разсмотрѣнія психическихъ тайнъ, которое судъ не могъ бы совершить прилично, и, наконецъ, потому, что есть вопросы, на которые я обязалась, торжественной клятвою, не отвѣчать, и которые непремѣнно всплывутъ при судебномъ разслѣдованіи, причемъ мое молчаніе и отказъ отвѣчать будутъ приняты за „оскорбленіе магистратуры“[60]. Такое положеніе вещей и служитъ объясненіемъ безстыдному нападенію на почти беззащитную женщину[61], а также и бездѣйствію, на которое я такъ жестоко осуждена.»

Е.П. Блаватская.

14 Января 1886 г.

* * *

Вотъ все, что она могла придумать, и даже ея ослѣпленные друзья нашли, что этого мало, слишкомъ мало! Она не опровергла ни одного изъ обвиненій въ продѣлкахъ, хотя для многихъ изъ такихъ опроверженій вовсе не потребовалось бы отъ нея нарушенія какихъ-либо «торжественныхъ клятвъ». Она ослабѣла — и къ тому же со всѣхъ сторонъ на нее надвигались тогда новыя тучи.

Но, чтобы не забѣгать впередъ, я вернусь теперь къ прерванному мною разсказу о томъ, чему я былъ личнымъ свидѣтелемъ.

XVI

Всякій безпристрастный читатель, внимательно познакомясь съ приведенными мною документами «Лондонскаго Общества для психическихъ изслѣдованій», неизбѣжно долженъ прійти къ убѣжденію, что «всемірное братство» Е. П. Блаватской есть только курьезный букетъ систематическихъ обмановъ, «rien qu'une fumisterie» — какъ выражаются современные французы. Эти документы, гдѣ разслѣдованы всевозможнѣйшіе феномены «madame», рѣшительно дѣлаютъ излишнимъ предположеніе, что, рядомъ съ обманами, Елена Петровна могла проявлять, ради теософической пропаганды, какія-нибудь дѣйствительно присущія ей, исключительныя психическія способности.

Но вѣдь отчетъ «лондонскаго общества» былъ готовъ и появился къ началу 1886 года, а зимою 1884–1885 г. мы въ Парижѣ знали только о томъ, что Годжсонъ посланъ въ Адіаръ, и не имѣли ни малѣйшаго понятія о результатахъ его разслѣдованій. Блаватская писала мнѣ о своемъ торжествѣ надъ врагами и, даже будучи увѣреннымъ, что въ сообщаемыхъ ею фактахъ не мало ея собственной творческой фантазіи, я все же, конечно, никакъ не могъ предполагать чего-либо подобнаго дѣйствительнымъ обстоятельствамъ дѣла. Я ждалъ, что будетъ дальше, а пока продолжалъ свои занятія, рылся въ старыхъ книгахъ и наблюдалъ болѣе или менѣе интересные типы современнаго французскаго общества. Симпатіи французовъ ко всему русскому тогда только-что начинали пробуждаться; но уже, по нѣкоторымъ признакамъ, можно было предвидѣть дальнѣйшее развитіе этихъ естественныхъ, въ историческомъ ходѣ событій, симпатій. Между тѣмъ представленія о Россіи, даже среди весьма образованныхъ и серьезныхъ людей, были чисто фантастическія и не могли не возмущать русскаго чувства. Въ парижскихъ газетахъ появлялись статьи анархиста Крапоткина и тому подобныхъ «авторовъ», отъ перваго и до послѣдняго слова наполненныя наглой ложью и клеветою. Хотя эти статьи и не производили среди французовъ особенной сенсаціи, — тѣмъ не менѣе мнимые факты, въ нихъ заключавшіеся, передавались тамъ и здѣсь, какъ факты, безъ указанія источника. Разные нигилисты и полу-нигилисты обоего пола, проживавшіе въ Парижѣ, разумѣется, тоже лгали самымъ отчаяннымъ образомъ; русскіе «туристы» только презрительно ухмылялись — какъ будто дѣло шло вовсе не о ихъ родинѣ. Изъ всего этого выходилъ полный сумбуръ, въ которомъ сразу даже трудно было разобраться. Въ такихъ обстоятельствахъ знакомить французовъ съ дѣйствительной, а не фантастической Россіей — являлось весьма увлекательнымъ занятіемъ — и я имъ, конечно, увлекался.

Наконецъ, было и еще одно интересное дѣло: докторъ Комбрэ помогъ мнѣ ознакомиться, какъ теоретически, такъ и практически, съ гипнотизмомъ, о которомъ въ то время въ Россіи не имѣли еще почти никакого понятія — докторъ Боткинъ еще не объявлялъ его тогда «дѣйствительно существующимъ явленіемъ», а не сказкой.

Что касается собственно «теософическаго общества» или, вѣрнѣе, его засѣданій, я совершенно охладѣлъ къ нимъ, убѣдясь, что это только «разговоровъ разговариванье» — и ничего больше. Но я все же часто видался съ m-me де-Морсье. Въ ея гостиной мнѣ время отъ времени приходилось встрѣчаться съ новыми и небезъинтересными лицами. У нея я познакомился, между прочимъ, съ ея старымъ другомъ Ивомъ Гюйо, весьма энергичнымъ пожилымъ человѣкомъ самыхъ радикальныхъ мнѣній, бездарнымъ писателемъ, но, какъ говорятъ, дѣльнымъ министромъ. Познакомился я также съ знаменитымъ англійскимъ ученымъ Круксомъ, котораго привезъ къ ней Синнеттъ, вѣрный другъ и пособникъ Е. П. Блаватской. Въ этомъ кружкѣ оказалось и два новыхъ теософа, завербованныхъ m-me де-Морсье, — писатель Шюрэ и журналистъ Драмаръ. Эдуардъ Шюрэ, мало извѣстный поэтъ, но человѣкъ далеко не бездарный, былъ тогда знакомъ любителямъ музыки благодаря изданой имъ большой и обстоятельной книгѣ о Рихардѣ Вагнерѣ, котораго онъ оказывался восторженнымъ поклонникомъ. Впослѣдствіи онъ напечаталъ, между прочимъ и въ «Revue des deux mondes», не мало фантастически-философически-историческихъ статей въ качествѣ поклонника уже не Вагнера, а Будды. Во всякомъ случаѣ это былъ очень милый, образованный и совершенно искренній человѣкъ, и о немъ у меня сохранилось пріятное воспоминаніе.

Не могу того же сказать о Драмарѣ, избранномъ въ скорости президентомъ (дѣйствительнымъ, ибо «почетнымъ» осталась герцогиня Помаръ) французскаго теософическаго общества. Это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, весь трясущійся, съ восковымъ лицомъ и то совсѣмъ потухавшими, то безумно горѣвшими глазами. Онъ страдалъ какой-то сложной мучительной болѣзнью и поддерживалъ себя громадными вспрыскиваніями морфія, которыя скоро и унесли его въ могилу. Нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ, какъ я встрѣтилъ его у m-me де-Морсье, онъ былъ еще ярымъ атеистомъ; но вотъ познакомился съ теософическими брошюрками, изданными подъ именемъ герцогини Помаръ, — и нашелъ въ нихъ для себя новую религію, которой предался съ бѣшенымъ фанатизмомъ. Ничего не видя и не будучи даже знакомымъ съ Блаватской, онъ началъ пропаганду теософіи и мечталъ распространить ее во французскомъ народѣ посредствомъ соціалистическихъ газетъ и кружковъ. Для этого онъ вошелъ въ компанію съ нѣкіимъ Малономъ, бывшимъ рабочимъ и членомъ парижской коммуны. Но обо всемъ этомъ я узналъ впослѣдствіи, уже возвратясь въ Россію, — тогда же Драмаръ только еще «готовился», а я наблюдалъ его, какъ весьма курьезный типъ француза фанатика.