Что вдруг - Роман Тименчик

Все это никак не вязалось с обычным представлением о Пронине и возбуждало во мне бурный протест, так что в те дни, когда все эти господа заполняли наш подвал, я вступал с ними в непримиримый бой, пугая их бешеным темпераментом. С огромным подъемом я читал тогда “Восстание” Верхарна или произносил страстные монологи, от которых они разбегались. Смущенный Борис, вечно примирявший всех и вся, как ни злился потом на меня, все же сам с восторгом отдавался настроениям, наступавшим после моего бунта, когда подлинные бродяги полновластно объединялись в подвале, едва только все случайные и ненужные, привлеченные сюда широтой пронинского добродушия, исчезали… Оставались только самые непримиримые – Илья Сац, Николай Цибульский, Кульбин, иногда Мейерхольд, почти всегда Сапунов, Судейкин и некоторые другие. Все мы снимали пиджаки, закуривали трубки, весело варили жженку, в эти мгновения тихо влетал к нам дух Гете и Данте, Гоцци, Гофмана, и мы по-настоящему сближались между собою наподобие гофмановских “Серапионовых братьев”» (Мгебров А.А. Жизнь в театре. Т. 2. М.; Л., 1932. С. 57–161, 171–173).

76.

Образцы письменной речи Пронина можно видеть в его письме к Гумилеву от 26 июля 1921 г., зазывающем в московский «Литературный особняк»: «Особняк открылся 11-го в понедельник. Подробно тебе все расскажет Пяст. Я доволен. Не доволен, очень нервничаю, но думаю, что все образуется и войдет в колею. Мне показалось, что вчера уже пара колес [м]оей колымаги взошла на рельсы». (Лукницкая В. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 287), или в письме к М.А.Кузмину от 19 февраля 1926 г. о проекте вечера на «Мансарде», посвященного юбилею одного из создателей «Собаки» В.А. Подгорного: «…войди в комиссию по чествованию от Петербурга и захороводь А.А. <…> Приезжай с Юрочкой [Юркуном], уговори А.А. Ахматову» (РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. № 338), или в письмах к Э.В. Боровой 4 марта 1941 г.: «Я хочу похвастаться. Сегодня Анна Андреевна Ахматова позвала меня к себе пить шампанское. Будет один доктор-профессор, ее друг, и я! – я счастлив безмерно – Ахматова скоро будет в Москве читать в двух концертах – в Доме ученых и в М.Г.У. Если будешь в силах, умоляю – пойди туда и напиши и мне свои впечатления. Хорошо бы было, чтобы ты об этом позвонила Лизе Подгорной и сговорилась с ней итти вместе. Я очень хочу, чтобы она и ты послушали Анну Ахматову и написали бы мне о ней – сделай это! Позвони Лизе – м<ожет>б<ыть> Коко [Н.А. Подгорный] даст свою машину и вы бы могли Анну Андреевну отвезти домой, а м<ожет> б<ыть> к тебе или к Лизе чай пить. Поверь мне, что для вас это был бы незабываемый вечер <…>. Пойду бриться, и к Ахматовой». 19 марта он приписал: «У Ахматовой было бесконечно хорошо, познакомился, и, кажется, подружился с очароват<ельной> поэтессой, водил ее на ген<еральную> реп<етицию> «Дон-Кихота»! Ахматова, кажется не ездила в Москву, на днях буду ей звонить». 22 апреля тому же адресату он писал: «Вчера Анна Ахматова уехала на несколько дней в Москву «повидать друзей». Разыщи ее, устрой «чай» и зови А. Толстую и Ольгу Леонардовну <Книппер-Чехову> (о, почему меня нет в Москве!)» (частное собрание; сообщено Б.Н. Равдиным; доктор-профессор – В.Г. Гаршин, Елизавета Афанасьевна Подгорная – сестра актеров Николая Афанасьевича (1879–1947) и Владимира Афанасьевича (1887–1944) Подгорных).

Очаровательная поэтесса – Ольга Берггольц, которая вспоминала этот вечер двадцать два года спустя: «…В комнату порывисто вошел уже совсем пожилой, но весь какой-то легкий, почти стремительный человек невысокого роста, с профилем тоже легким и островатым. Анна Андреевна познакомила меня с ним – это был владелец известного в свое время в 1914–1916 гг. артистического погребка “Бродячая собака” Борис Пронин. Вернее, давно бывший владелец, а ныне – то есть тогда, в сорок первом году – артист Театра им. Пушкина на выходных ролях. Не могу не сказать тут же, что почти в каждой статье о Маяковском или работе, где упоминается “Бродячая собака” и Борис Пронин, о нем говорится почти в пренебрежительных тонах, в лучшем случае – этак барски-снисходительно, а это явная несправедливость <…> за это краткое знакомство он произвел на меня впечатление человека живого, умного, а главное – безгранично влюбленного в искусство, так влюбленного, так преданного ему, особенно поэзии, что дай бог любому нашему администратору любого Дома писателей или композиторов! А в тот вечер он меня прямо покорил. Они с Ахматовой не виделись очень долго, и разумеется, сразу же понес их поток совместных воспоминаний о тех столь далеких годах и днях, о людях, многих из которых не было уже ни в Ленинграде, ни на свете. <…>

– А помните, Анна Андреевна, как свистали однажды в свои “комоды” эти “фармацевты”?

– Они свистали не однажды, – уточнила Ахматова. – Особенно они буйствовали всю ночь, когда в “Бродячей собаке” впервые выступал Маяковский.

– Почему “фармацевты”? – удивилась я. – И почему “комоды”?

– Мы называли так… ну, буржуев, что ли, – пояснил Пронин. За право отужинать среди знаменитых поэтов, артистов, художников мы брали, надо признаться, с них большие деньги – на что и существовал этот, в сущности, литературно-артистический клуб. Но жаловали мы их не очень. Почти на сто процентов это были самые махровые мещане… Они тогда приходили и к нам в Большой драматический на пьесы Блока с комодными ключами, чтоб удобней освистать то, что им, видите ли, не по вкусу… <…>

– Но что было в тот вечер, когда впервые выступил Маяковский… Это не поддается описанию! Меня как владельца погребка чуть не убили…

– Но ведь он же читал тогда бог знает что… с точки зрения “фармацевтов”… – добавила Ахматова. – Это было во время войны, кажется, в начале пятнадцатого года. Он читал стихи “Вам!” <…>

– Они орали, а Маяковский стоял на эстраде совершенно спокойно и не шевелясь, курил огромную сигару… Да. Вот таким я и запомнила его, очень красивым, очень молодым, большеглазым таким среди воющих мещан…» (Берггольц О. Сто сорок солнц… // Литературная Россия. 1963. 19 июля). Мы не отмечаем очевидных неточностей (пьесы Блока в Большом драматическом) и хронологических сдвигов.

Скорее всего, Ахматова говорила не об исполнении «Вам», а о другом выступлении Маяковского, – вероятно, в 1913 г. Имея в виду это нагромождение сдвигов, Ахматова сказала, что в заметке «ни одной строчки правды» (Готхарт Н. Двенадцать встреч с Анной Ахматовой // Вопросы литературы. 1997. № 2. С. 273).

77.

Сводку словесных описаний несохранившихся росписей см.: БС. С. 173, 248. Из позднее обнародованных материалов укажем на роман М.Зенкевича «Мужицкий сфинкс» (1928): «На стенах яркой клеевой краской рябит знакомая роспись: жидконогий господинчик Кульбина сладострастно извивается плашмя на животе с задранной кверху штиблетой, подглядывая за узкотазыми плоскогрудыми купальщицами; среди груды тропических плодов и фруктов полулежит, небрежно бросив на золотой живот цветную прозрачную ткань, нагая пышнотелая судейкинская красавица» (Зенкевич М. Сказочная эра. М., 1994. С. 446). Ср. об одном из замыслов оформления будущей «Бродячей собаки»: «Оригинально хотят «заготовить» потолок: на нем будет написан фон, на котором каждый из художников мог бы нарисовать по своему вкусу набросок» (Базилевский В. Петербургские этюды // Рампа и жизнь. 1911. № 51. С. 13).

Упоминаются художники Сергей Юрьевич Судейкин (1884–1946), Николай Николаевич Сапунов (1880–1912), Борис Израилевич Анисфельд (1879–1973).

Судейкин вспоминал: «…Борис Пронин, никогда ничего в театре не сделавший, помощник Мейерхольда, необходимый Мейерхольду, Сацу, Сапунову и мне как воздух, как бессонные ночи, как надежда, как вечно новое. Вечный студент, неудавшийся революционер, беспочвенный мечтатель, говорящий, вернее, захлебывающийся от восторга, о том, что ценно. Никогда не ошибавшийся, понимавший не знанием, а инстинктом. Незабвенный Пронин» (Судейкин С.Ю. Бродячая собака. Воспоминания // Встречи с прошлым. Вып. 5. М., 1984. С. 189).

78.

Ср. в одном из первых отчетов о «Собаке»: «Буфет самый примитивный. Котлеты, сосиски, холодная рыба, сыр, колбаса, чай, вино, пиво. Должно быть, из зубоскальства на буфете красуется одна полубутылка шампанского! Никому и в голову, конечно, не придет выпить ее в этой обстановке. Никаких “услужающих”. Буфетом заведует один из членов правления – он и пиво вам откупорит, и сыру отрежет. А нести все это на свой столик – не угодно ли самим? Претензии не допускаются, а если они у вас являются – пожалуйте к Кюба!» (Яшин В. [Рышков Вл.?] Петербургские наброски // Театр. 1912. 15–16 янв.).

79.

Ср.: «Маленькая тесная раздевалка, а за ней низкая придавленная комната со сводами – просто подвал. У входа налево дежурный принимает повестки и взносы. <…> Направо на покатом столе толстый фолиант. Дневник “Бродячей собаки”. Надо расписаться. Можно изобразить карикатуру. Отдаете приглашение с виньеткой в виде собаки о трех головах или собаки, свернувшейся клубком, платите, проходите, и дальше вы совсем свободны от обязательств» (Псковитинов Е. В «Бродячей собаке»: Общество «Интимного театра» // Тифлисский листок. 1913. 25 авг.).