Что вдруг - Роман Тименчик

«Портрет «Веры Александровны», «Верочки» из «Привала» должен был бы нарисовать Сомов, никто другой.

Сомов – как бы холодно ни улыбнулись, читая это, строгие блюстители художественных мод, – Сомов удивительнейший портретист своей эпохи: трагически-упоительного заката «Императорского Петербурга».

Я так представляю это ненарисованное полотно: черные волосы, полчаса назад тщательно завитые у Делькроа, – уже слегка растрепаны. Сильно декольтированный лиф сползает с одного плеча – только что не видна грудь. Лиф черный, глубоким мысом врезающийся в пунцовый бархат юбки. Пухлые руки, странно белые, точно набеленные, беспомощно и неловко прижаты к груди, со стороны сердца. Во всей позе тоже какая-то беспомощность, какая-то растерянная пышность. И старомодное что-то: складки парижского платья ложатся как кринолин, крупная завивка напоминает парик.

Прищуренные серые глаза, маленький улыбающийся рот. И в улыбке этой какое-то коварство…».

По этому поводу Ахматова отзывалась в своем рабочем блокноте: «Недаром он выбрал, или, вернее, выдумал себе под стать и героиню Веру Александровну (жену Пронина), наделил ее красотой, умом и т. д., хотя в самом деле это была накрашенная, как лиговская девка, мошенница, мелкая спекулянтка, от которой даже Луначарский отказывался в газетах (что-то о векселях или о детях…)» (Ахматова А. Записные книжки. С. 263).

По-видимому, В.А. Лишневскую как «хозяйку салона <…> в пышном пунцовом платье кринолином», у которой Луначарский читает свою пьесу и обещает денежное покровительство ее театру, Г.Иванов изобразил еще в одном из своих очерков (Иванов Г. Соч. Т. З. С. 297–298). Ср. запись о ней 30 августа 1919 г.: «У Луначарского, в бытность его в Петербурге, уже была местная “цыпочка“, какая-то актриска из кафе-шантана. И вдруг (рассказывает Х) – является теперь, в Москву – с ребеночком. Но министр искусств не потерялся, тотчас откупился, ассигновал ей из народных сумм полтора миллиона (по-царски, знай наших!) – “на детский театр“» (Гиппиус З. Петербургские дневники. 1914–1919. Нью-Йорк, 1982. С. 49).

Ср. фразу из письма О.А. Глебовой-Судейкиной лета 1917 г. (периода ее работы в «Привале комедиантов») к Ан. Н. Чеботаревской: «Что за фурия эта Вера Алекс<андровна>, наша хозяйка» (ИРЛИ); ср. свидетельство мемуаристки, вообще говоря, не очень надежной в смысле хронологии: «Вера Александровна Лишневская – страшная дока, еврейка, с таким, знаете, большим… Представьте, ее бабка держала ямской пост – это какой нужно было быть бабой, чтоб держать ямской пост! <…> А Вера Александровна – невероятный жмот такой, коммерческая женщина… Она вышла замуж за графа Козельского и уехала с ним в Польшу, когда был уже “Привал комедиантов” на Кисловке» (Фигурнова О. Из беседы Е.Т. Барковой (Осмеркиной) с В.Д. Дувакиным (октябрь 1975 года) // Алфавит. 2000. № 16).

О В.А. Лишневской см. также: ПК (по указателю).

В воспоминаниях композитора Димитрия Темкина (Tiomkin, Dimitri and Buranelli, Prosper. Garden City. N. Y., 1959) мемуаристу кажется, что прозвище хозяйки «Собаки» было «Сова». Приходится сопоставить это сообщение с тем обстоятельством, что «Совой» назвал «Собаку» Кузмин в романе «Плавающие-путешествующие».

72.

Мария Эмильевна Пронина и ее дочь Марина Борисовна Пронина.

73.

По словам Пронина, «на проводах за границу художника К. Коровина Луначарский сказал: “Уезжает король Богемы, но остается принц Богемы – Борис Пронин”» (Лещенко-Сухомлина Т. Долгое будущее. СПб., 1993. С. 92).

74.

Здесь контаминирована история московских начинаний Пронина – «Странствующего энтузиаста» (1922–1923) и «Мансарды» (1924–1925). Ср. о них: БС. С. 164, 245–246. Они иногда в обиходе наследовали прозвание своей питерской прародительницы, отсюда и нередкие мемуарные анахронизмы и анатопизмы вроде такого: «Высоко вознеслись в то время Мариенгоф, Шершеневич, Бурлюк, Пастернак <…> Всех этих поэтов я знал лично, встречался в «Бродячей собаке», в «Стойле Пегаса» и в «Домино»» (Чижевский А. Я молнию у неба взял… Автобиографические очерки. Калуга, 1994. С. 37). Описания «Энтузиаста» несколько раз проникали в беллетристику 1920-х. Ср., например, в романе Рюрика Ивнева:

«Люстра была задрапирована зеленым газом, причем сделано это было так искусно, что самой люстры не было видно. Сбоку, на стене, у потолка, была прикреплена картонная луна, и таким образом получалось впечатление, будто зеленый лунный свет исходил от нее. Благодаря этому свету все здесь было как-то необычно – и столики, уставленные винами и фруктами, и цветы, и лица людей, вяло улыбавшихся друг другу. На стенах было развешено несколько недоконченных этюдов одного модного художника и несколько картин начинающих. Тут же, между картинами, развешены были дощечки с надписями: “вино и пиво”, “прейскурант”, “обеды из трех блюд – рубль”, а также плакаты, гласившие о предстоящем «вечере поэта Томича» и о вышедшей книге стихов поэта Ренца, которую “можно получить здесь”. Слово “здесь” было начерчено красными буквами, жирными, как руки мясника. В углу, как бы всеми отверженный, стоял столик, нагруженный тоненькими книжками, за которым сидела анемичная барышня, умудрявшаяся путаться в счетах даже тогда, когда покупатель давал деньги без сдачи. Впрочем, это случалось довольно редко, так как этот столик, оттиснутый в задний угол, почти никто не замечал, кроме официантов, которые, проходя на кухню, не могли его миновать, обливая соусами, проклиная, но молча терпя, так как он был все-таки символом привилегированного положения заведения и торговли, длившейся, не в пример прочим увеселительным местам, до трех часов ночи.

Это и был знаменитый “Зеленый Рог”, в который после театров и вечеров съезжалась неугомонная богема. <…> Зеленый газ, закрывавший люстру, делал похожей комнату на бассейн, наполненный зеленоватой морской водой, на дне которого пресытившиеся всем люди устроили праздник цветов и мяса. В этой зеленой полумгле было все причудливо и странно» (Ивнев Р. Открытый дом. Л., 1927. С. 106–107).

«Мансарда» описана Владимиром Лидиным в романе «Отступник», естественно, с присутствием беллетристических штампов:

«Лестница привела в длиннейший чердачный коридор, сквозь который нужно было идти, ощупывая балки ногой. И в конце коридора за незаметною дверью разом грянули голоса. В крохотной прихожей, отделенной фанерой, словно предбанник, лежали сугробы шуб, шапок, галош; рядом за занавеской сквозь щели видны были какие-то девицы в пестрых и фантастических костюмах, жирно гримировавшиеся перед зеркалом. Винный и солодовый дух туманно ударил в голову, на минутку выскочил хозяин чердака в расстегнутом френче, Игнатка Сургучев, крикнул на ходу: – Верка, здравствуй, – и нырнул под холщевую занавеску, за которой гримировались девицы.

На чердаке за длинными столами вдоль стен сидели молодые люди и женщины, все столы сплошь уставлены были бутылками, а посредине, между столов, на узком четырехугольнике, отведено было место для выступлений и танцев. <…>

В огромных чашах, словно в амфорах, на столе стояла закуска – маслянисто-желтая капуста-провансаль, расшитая клюквой, капусту натыкали прямо на вилки и несли в рот через стол. <…> тут было множество по-мальчишески остриженных девушек с начесами на щеки, с мечтательно стекленеющими глазами <…> Все это гудело ревом плотины, хотя никто не мог ничего разобрать, и внезапно опять вынырнул из-под занавески Игнатка Сургучев, уже без френча, запросто скинутого из-за невозможной жары. Вытирая платком лицо, он завопил:

– Внимание! Артистки школы гротеска и буффонады исполнят последнюю новинку Парижа…. Чарльстон!» (Лидин В. Собрание сочинений. Т. 3. М.; Л., 1928. С. 102–104).

Ср. также: «Помню, как втроем мы отправились к «Пронину», был такой ресторан на Молчановке, где собиралась вечерами московская артистическая и художественная публика. Шумно, оживленно. Осмеркин и Есенин как дома. Масса знакомых – артисты, писатели, художники. Расходились заполночь» (Кончаловский М.П.. [Воспоминания] // Осмеркин. Размышления об искусстве. Письма. Критика. Воспоминания современников. М., 1981. С. 231).

«Мансарду» в одноименном стихотворении описал один из ее частых посетителей Б.М. Зубакин:

«Рояль был весь раскрыт», но струны не «дрожали»(Да из чего б дрожать-то было им?)Поэт читал о Пушкинском кинжале,И на мансардном глупом карнавалеДва дурака, с кем не сравним налим,В чей остов острый нож они пихали,Поэта вдруг венком короновали,Сплетенным из закрученных газет:Мертвы сердца и мертвен глаз! Глазет.«Мансарда» – мира Нотр-Дам —Своею кровлей островерхойИ Мефистофеля и ГретхенМешает с пивом пополам.«Мансарда» – это место там,Где раз и два и три в неделюМы собирались, пили, ели,От дел тоскуя и безделья:И «академик», и «герой»,И «мореплаватель», и «плотник»Весьма паскудною ордойНа свой стекалися «субботник»(Зане толпа родит героя,Готов вам, критик, уступитьЯ место первое – и питьСо мной вы можете и кушать,За столик сев, стихов не слушать, —Что пользы портить аппетит? —Зато вы, критик, как в Европе,Свободно сядете на… стуле.)И как всегда, простор раздвинув шалью,Толстая пела бешеный романс,И напоил отравною печальюТабачный этот резонанс:А-а-твари, паскарей калитку,И в-а-а-йди в эту душную сень…Вот какую рождает пыткуПараструнная дребедень…

(Зубакин Б. Медведь на бульваре. М., 1929. С. 14–15; Анна Ильинична Толстая-Попова (в первом браке Хольмберг; 1888–1954) – внучка Л.Н.Толстого). Стихотворение это Б. Зубакиным посвящено тоже, надо полагать, завсегдатаю «Мансарды» – «Николаю Леонхарду – другу». О музыканте Николае Николаевиче Леонхарде как агенте-провокаторе см.: Немировский А.И., Уколова В.И. Свет звезд, или Последний русский розенкрейцер. М., 1994. С. 407; Эзотерическое масонство в Советской России: Документы 1923–1941 гг. / Публ., вст. статьи, комм., указатель А.Л. Никитина. М., 2005 (Мистические общества и ордена в Советской России, Вып. 3). С. 302.