Забой номер семь - Костас Кодзяс

– Каждый на моем месте прикончил бы его ради такого большого наследства! – Но тотчас прибавил другим тоном: – Все это одна болтовня.

Они бродили среди колючего кустарника. Катерина ободрала о колючки руки и ноги. Они приблизились к обрыву. У их ног зияла пропасть. Внизу, на глубине примерно ста метров, грузили щебенкой машину. Никос сделал еще один шаг. Она заметила, как лихорадочно заблестели у него глаза. Словно зачарованный, смотрел он в пропасть.

– Не нагибайся так, – попросила Катерина.

Он продолжал стоять молча, не шевелясь, устремив взгляд в бездну. Вдруг он сжал ей руку.

– Прыгай вместе со мной! – закричал он.

У Катерины вырвался вопль, и она изо всех сил потянула его назад…

– Нет, это была не шутка, – повторила она тихо, но достаточно твердо.

– Ты и вправду напугалась? – спросил весело Никос.

– Ты бы прыгнул в обрыв и меня за собой увлек.

Она посмотрела на него. Тоненькие жилки на его ушах и шее налились кровью. Хотя лицо Никоса было веселым, взгляд, как всегда, оставался печальным и рассеянным. Цепочка с невероятной быстротой мелькала у него в руке.

– Ты сумасшедший! – пробормотала Катерина.

Зафирис собрал шары в угол бильярда и начал играть сам с собой. Он не выпускал изо рта сигарету. Парень в джинсах словно прилип к тиру. Он бросил на стойку скомканную бумажку в десять драхм и смотрел с вожделением на девушку с длинными ресницами. Девушка с заученной улыбкой, не обращая внимания на пылкие взгляды молодых людей, продолжала сосредоточенно заряжать ружья. Клеархос неподвижно сидел на краю дивана. О и наклонился вперед, зажав руки между колен.

«Как я его убью?… Опять камнем?» – пронеслось внезапно у него в голове.

Это «опять» заставило его вздрогнуть. Перед его мысленным взором возникло лицо веснушчатого моряка в белой бескозырке, задорно сдвинутой набок. Терзания человека, совершившего убийство из мести, начинаются с того момента, когда после убийства его ненависть к жертве исчезает. Без этой ненависти он чувствует себя потерянным. Но обыкновенный убийца, которым не движет страсть, может хладнокровно вспоминать лицо убитого. Он испытывает муки, лишь ощутив внезапно, что отделен стеной от других людей.

«Почему мне пришло в голову это «опять»? Нет, не может быть, чтобы он умер. Лжет этот подлец. Он сказал так, чтобы держать меня в руках», – думал Клеархос, намереваясь встать, взять кий и сыграть партию в бильярд со своим приятелем.

– Давай вечерком покутим. В последний раз, – сказал Никос Катерине. – Не бойся, мы будем не одни.

– Нет, – ответила она со скучающим видом, который означал: «Не хочу, хоть делать мне нечего».

– Мой старик улетает сегодня вечером на самолете в Салоники. Я пригласил к себе кой-кого из друзей. Выпьем, потанцуем… Вдвоем не будем сидеть, не бойся.

Он увидел, что она стоит в нерешительности, и спрятал цепочку в карман.

– Пошли, – сказал он, схватив ее за руку.

Зафирис изо всей силы ударил по шарам и бросил кий. Он подошел к Клеархосу и сел на диван рядом с ним. По бледному лицу Зафириса пробежала судорога. На улице смеркалось. Ночь, страшная ночь неумолимо надвигалась, по капле вливая отраву в его кровь. Сначала перед ним на секунду возник притон. Он откинулся назад и с наслаждением потянулся. Почувствовал, как его пальцы сжимают чубук. В ореховой скорлупе горит гашиш. Мундштук прикасается к его губам. Прежде чем затянуться, он с удовольствием сосет его.

– Пойдем к Апостолису? – предложил Зафирис.

Клеархос встал.

– У меня есть одно срочное дело.

– Обстряпаем его вместе.

– Нет. Я сам. Может, приду попозже.

Он растолкал каких-то парней, которые преграждали ему путь, и исчез, не сказав Зафирису больше ни слова. По улице он бежал и остановился только недалеко от площади Омония, у двери, ведущей в подвал. Иностранные буквы одна за другой то гасли, то загорались: «COLORADO. Dansing – Varieté». Он быстро спустился по лестнице.

Глава четвертая

Было рано, и главный зал заведения еще не наполнился посетителями. Круглая эстрада в центре пустовала. Десяток девушек в ярких безвкусных вечерних платьях сидели за двумя столиками, болтая между собой. Вокруг эстрады и на потолке горели бесчисленные красные, желтые, зеленые и синие лампы, придавая нечто феерическое всей обстановке. Пианист и скрипач, оба плохие музыканты, с подъемом играли самбу. Старик в шарфе, замотанном вокруг шеи, то и дело кашлял, вытирая рукавом губы, и поспешно засовывал мундштук саксофона себе в рот.

К Клеархосу подошла высокая, ярко накрашенная девушка.

– Лили (так окрестили в «Колорадо» Софию) там с каким-то джонни, – сказала она ему, указывая на ложу в глубине вала. – Ты не представляешь, как мы смеялись. Этот верзила двухметрового роста явился, едва мы открыли, вылакал пять бутылок шампанского и осоловел. Но захотел выпить еще и продал с себя… совсем новый костюм. Его купил Карабецос за триста драхм. Мы дали ему надеть, – девушка расхохоталась, – старые брюки… они ему до колен… и пиджак официанта. Хочешь, я ее позову?

– Нет, нет, я не тороплюсь.

Девушка направилась в гардероб, к зеркалу, чтобы наложить еще один слой румян на лицо.

Несколько минут Клеархос стоял в растерянности.

«Зачем я сюда пришел?» – подумал он. Но в глубине души Клеархос понимал, что София – единственный человек, с которым он может поговорить об этом. Он пристроился у стойки с краю на табурете, опустил голову – подбородок его касался груди – и, нервно передернувшись, зажмурил глаза. Сам того не замечая, он стал громко говорить и даже размахивать руками.

– Зачем я пришел к ней? Разве я могу ей все рассказать? Ах, если бы мне удалось увести ее отсюда сейчас же! Пусть вопит Карабецос. Мы вышли бы па улицу, прижавшись друг к дружке, и я начал бы говорить… Глупости, что толку? Лучше не терять времени попусту, ведь нужно раздобыть пистолет. Помнится, у этого буйвола Сотириса был пистолет, и он его продавал… – Вдруг он вздрогнул. – Значит, я принял решение – пистолетом!

В маленькой ложе в глубине зала сидел высоченный американец средних лет. Он вытянул вперед ноги и разглядывал обтрепанные брюки, доходившие ему до щиколоток. Его белые худые ноги смешно торчали из штанин. Он крепко держал в руке стакан и бормотал что-то себе под нос. Отпил еще глоток и потрепал по щеке Софию, которая приникла к нему бледная и молчаливая.

– Gour name?[26] – спросил он ее в четвертый раз.

– Лили.

– Лили, Лили! – печально твердил американец.

София старалась не смотреть на полотняный пиджак и короткие брюки американца. Она не понимала почему, но его смешной наряд все время заставлял ее думать об отце. Судья выходил и утром и вечером в черном поношенном костюме, начищенных до блеска ботинках, нацепив высокий белый крахмальный воротничок. Но София знала, что внизу на нем надеты штопаные-перештопаные кальсоны и дырявая рубашка. Его тощая шея тонула в крахмальном воротничке. Летом он обливался потом, но даже у бакалейщика не появлялся без пиджака. Когда она была еще девочкой, он изводил ее такими нравоучениями: «Добродетель более ценное сокровище, чем золото» – или: «Лицо порядочной девушки сияет как солнце». Он требовал, чтобы жена обучала Софию ведению хозяйства, вышиванию и благородным манерам. Каждое воскресенье утром они отправлялись все вместе в церковь и выстаивали службу до конца. Потом, выйдя в церковный двор, судья здоровался с инспектором, начальником полицейского участка, нотариусом; директора налоговой кассы он избегал, считая его кутилой. По дороге домой снова следовали нравоучения.

Когда они приехали в Афины, он отдал Софию во французскую школу, чтобы она изучила язык. Болезнь его затянулась надолго, они продали даже граммофон из приданого матери. Однажды судья понял, что умирает. Он позвал жену и со слезами на глазах начал говорить ей о своей последней воле. Это было пережевывание все тех же наставлений, которые жена и дочь выслушивали в течение многих лет.

Жена разрыдалась и поцеловала ему руку. Но, обливаясь слезами, она припомнила и высказала ему то, что мучило ее уже давно.

– Леонидас, выкинь из головы мысль о смерти. Что с нами станется, если… На что мы будем жить? Как я выдам дочку замуж? – София, стоя в дверях, молча наблюдала эту сцену. – Мне придется пойти в услужение, чтобы свести концы с концами.

Умирающий растерялся.

– Но я оставляю вам пенсию и доброе имя…

– Я ведь задолжала, Леонидас, и если бог во сжалится над нами и приберет тебя, у меня удержат твою пенсию за полгода. Жалкая пенсия! Ее не хватит, чтобы за квартиру уплатить…

– Евгения! – прошептал судья и стал белее простыни.

– На что мы будем жить? – повторила жена.

Все нравоучения, все красивые слова, которые с волнением готовил в уме судья, – а именно они придавали ему силу смело и достойно встретить смерть, – улетучились, как только были заданы эти простые вопросы.