Рассвет пламенеет - Борис Беленков

Штаб дивизии обычно располагался не дальше трех километров от переднего края. Но его местонахождение трудно было заметить даже воздушной разведке, которая непрерывно велась «Фокке-Вульфами». На каждом новом месте для командира и комиссара выкапывалась общая землянка. На некотором расстоянии, в разных концах, располагались службы штаба. Трещала пишущая машинка, кто-то говорил по телефону:

— Сводка вам передана. Передана, повторяю, прошу у своих справиться.

— Понятно, понятно, булат, — ответил начальник штаба майор Беляев. — Вернется комдив — доложу.

— Обед готов, — басовито возвестил штабной повар.

— Воздух! — крикнул дежурный по штабу. — Воздух!

Начальник медслужбы пробирал повара:

— Сколько раз говорил, чтобы вы не являлись сюда в белом халате! Есть же клеенка, она под цвет этого поля!

Степь опустела. В траве кто-то ругался:

— Да вы мыло хотя бы уж сбрили!

— ПТР? Алло! Командира роты к телефону. Это что же у вас за телефонист? По самолетам из противотанковых ружей!

Где-то недалеко загремели крупнокалиберные пулеметы, еще в большем отдалении глухо застучали зенитки. И снова недобритый ворчал на парикмахера:

— Что же, так я и должен ходить? Одна щека брита, другая не брита!

Сосед по траншее говорил насмешливо:

— Майор, вы, право, как коза-дереза… А вдруг вас ранят сейчас?

— Перестаньте, в этом нет ничего смешного.

— Да, но как же в госпиталь с небритой щекой!

«Юнкерсы» пикировали в северной стороне. Оттуда долетали звуки взрывов.

— Отбой! — слышалась команда.

Так жил и работал штаб, связанный с полками телефонными проводами; разговоры с корпусом большей частью велись по радио.

— Штабу корпуса, полковнику… — Беляев протянул своему помощнику коротенький листок бумаги, исписанный каллиграфическим почерком. — Первый батальон булатовского полка подошел к высоте 113… На рацию, быстро!

Синих стрелок на карте Беляев терпеть не мог. И вот сейчас к высоте 113 со скрупулезной аккуратностью он вывел красную стрелку.

— Что ж, — проговорил Беляев, как-то сбоку поглядывая на карту. — Мало, да твердо. И все-таки молодец Симонов. Подполковник ворчит на него, а напрасно! Мали ли что не нравится нам, — любишь — не любишь, а чаще поглядывай — полюбишь!

В землянке начальника штаба никого не было. Разговаривая с самим собой, Беляев не отводил взора от изгибов и извилин на карте, обозначающих цели грядообразных высот.

В землянке подполковника, склонившись над столиком, перелистывая сшитые в уголке листы исписанной бумаги, сидел Киреев. Перед ним навытяжку стоял капитан Степанов, начальник разведки дивизии, молодой человек небольшого роста, с подбритыми усиками. Тонким, порою вкрадчивым голосом он пояснял, что сделано по каждому отдельному донесению капитана Рождественского. Киреев продолжал листать страницы, и Степанов стал сомневаться, слушает его комиссар или не слушает. Но Киреев неожиданно спросил:

— Какие меры приняты, чтобы помешать немцам строить укрепления около Ищерской?

— В штабе корпуса мне сообщили — наши самолеты бомбят.

— А что вам сказал начальник разведки корпуса о таинственной армии в песках?

— В штабе корпуса заинтересовались предложениями Рождественского.

— Если действительно существует эта армия, — сказал Киреев, — значит, она стоит против нашего корпуса.

— Начальник разведки интересуется вашим мнением, товарищ полковой комиссар. Рождественский ему не подчинен, но для общей пользы… Человек он здешний, местный… В корпусе рассчитывают… Хорошо бы, если бы он там еще…

— Заготовьте указание капитану Рождественскому: лично проникнуть в район рассредоточения таинственной армии. Подпись мою поставьте.

— А остальным?

— Продолжить наблюдение за противником в районе Ищерской.

— Разрешите выполнять?

— Выполняйте.

В землянку вошел Василенко, вернувшийся из штаба корпуса.

— Как у вас здесь без меня? — спросил он, осматриваясь.

— Батальон Симонова подошел к высоте сто тринадцать.

— Добре…

— Рассказывай, Владимир Петрович, какое решение принято?

— Наступать!

— Прежними темпами?

— Сведения капитана Рождественского командиру корпуса подсказали иное: продвигаться без остановки. Ставится задача: не позволять противнику закрепиться в районе Ищерской. — Стукнув кулаком по столу, Василенко произнес громко: — И не дадим!

— В рост, пожалуй, не встанешь, — заметил Киреев. — По-прежнему придется — на животе!

— Если потребуется — встанем! — нетерпеливо сказал Василенко. — На пути у нас нет населенных пунктов, нет рек. Ну, что ж, будем штурмовать высотки, сопки, курганы — встанем! По метру свою землю будет выдергивать из-под вражеских ног. Но вперед, каждый день, каждый час!

Затрещал полевой телефон. Взяв трубку, Василенко точно обрадовался, что разговор с комиссаром прерван.

— Кто? — отрывисто спросил он. — А-а… Симонов. Ну как? Подошел? Добре! Нет, огонька на высоту не будет — держитесь. Рубеж не страшней других — продумайте. Подступы круты? А если сделать так, чтобы вы наверху были, а противник у вас под ногами?

XXIX

Симонов приказал всем ротам выдвинуть вперед мелкие группы как заслоны перед вражеской пехотой, чтобы она не сползала с высоты. По распоряжению первого батальона противник снова открыл огонь из орудий и минометов.

У окопа ударил снаряд. Дымом затмило тусклое солнце. Вместе с земляной крошкой, медленно оседавшей на землю, на голову Петелину свалился хлопковый кустик.

— Пока что рядом чирикнула, — сказал Петелин, поднимая ветку. — Пришпилили нас здесь! Назад не уйдешь, вперед — не разрешают. Ну, как же такой рубеж перескочить! — иронизировал он, разозленный. — Ну, политрук, что же морщишься? Говорю неправду, что ли?

— Не дури, слышь, — стряхивая песок, сказал Бугаев.

— Приказываешь или от стыда просишь, комиссар?

— Ты прав, я прошу от стыда за тебя.

— Или за себя и за Симонова!

— Симонов никому не уделяет столько внимания, сколько тебе. Мне как-то он говорил: «Петелин как командир определился только наполовину». Ей-богу, от всей души хочу образумить тебя: Не кидайся ты вперед батька в пекло! Приказали — выполняй, не рыпайся. Надо же понять, наконец, пределы своих прав — ротного!

— Вот, вот! — насмешливо воскликнул Петелин. — Я, Павлушенька, давно уже чувствую потребность понять, как это ты мог так скоро постичь мудреные, недоступные тайны хладнокровия? Открой секрет. Я ведь друг…

— От дружбы не отказываюсь. Поверь…

— А у меня желание скромнее: научи! — Помолчав, он проговорил тихо: — Знаешь, сейчас ты произнес это слово — «поверь», а оно напомнило мне прехорошенькую блондиночку. Только она говорила так: «поверьте». Хорошо это у нее получалось. Эх и девка!

— Еще одно откровение! Боже мой, ну когда такие, как ты, перестанут женщин «девками» называть? Пошло это и неприлично.

— При чем же пошлость? — удивился Петелин. — От сердца говорю.

— Ну, и сказал бы что-нибудь такое: милая моя, что ли… А то — бах: «девка!..» Это ты о Кудрявцевой?

Петелин не ответил. Он не хотел говорить о своих чувствах к Лене потому, что по-настоящему он и сам не мог в них разобраться. Отломив веточку хлопчатника, он показал цветок:

— Посмотри, Павел, до чего же закоптили беднягу. Общипали его до единого перышка. А рубашка, смотри, сгорела…

Но Бугаева в эти минуты совсем не интересовал хлопок. Он высунулся из окопа, и, глядя на высоту, представил ту обстановку, в какой оказался батальон. Он находил положение гадким. Немцы били из минометов и орудий. Высота полностью укрывала не только пехоту противника, его минометные батареи, но и артиллерию, подтянутую к боевым порядкам.

* * *

… Чтобы изучить подступы к высоте, майор Симонов до темноты успел побывать сначала на правом фланге, а затем, невзирая на обстрел, прополз во вторую роту.

— Спускайтесь скорей в окоп, спускайтесь, товарищ майор, — зашептал командир роты лейтенант Савельев. — Крепко намыливают!

Симонов свалился в окоп, отряхнулся.

— У меня со смертью уговор. Подождет, не время… рассказывай-ка, Савельев, как тут у тебя?

Лейтенант Савельев до войны где-то работал заведующим крупной парикмахерской. Когда мобилизовали на финскую, он просился в кавалерию, но попал в пехоту. Дважды был награжден за боевые отличия, полюбился солдатам. К концу финской кампании ему было присвоено звание лейтенанта. В Отечественную войну трижды был ранен. После излечения ему предложили в госпитале работу парикмахера. Но это его не устраивало. Война наложила на Савельева свой отпечаток. Окружающая среда, как губка, всосала его в себя. Как бы подчеркивая свое новое призвание, он произносил частенько: «Мы, военные…» Кстати, это призвание еще не было достаточно осознано им. И все же действия его роты комбата беспокоили меньше, чем действия рота Петелина. Бывший парикмахер и своим внешним видом, и постоянно бодрым настроением будто безмолвно внушал: «Я не подведу». Сейчас он доложил Симонову обстановку почти бесстрастно, делая паузы, как бы желая спросить: «А ваше мнение, товарищ майор?»