Про/чтение (сборник эссе) - Юзеф Чапский

на шее, ни старушку, прятавшую клочок бумаги, неуклюже исписанный кириллицей, — предсмертную молитву, которую православные там кладут на лицо во время агонии вместо запрещенных молитв священника. Я не забуду и того полковника действующей армии, советчика, который через десять минут после знакомства рассказывал мне, как брату, о Русской церкви в катакомбах, хотя знал, что даже одно неосторожное слово с моей стороны может его погубить. В «Via dei Fiori» я описал судьбу нескольких русских монахинь, которых еще в 1940 или 1941 году мучали в лагерях, судили, а троих приговорили к смерти, потому что ни одна из них, хотя всех их морили голодом, не согласилась работать на советскую власть, на «власть дьявола», как они говорили. Это было 24 года спустя после того, как в России власть захватила партия, которая любыми методами, убийствами и ссылками, искусственно создаваемыми конкурентными «церквями», стремилась ликвидировать всякую религию — «опиум для народа».

Все это факты. Откуда Збышевскому знать, что в православии были свои святые, свои отшельники, аскеты, старцы даже на самом дальнем Севере, что русская литература, которую цивилизованный Збышевский так презирает, в числе многих незабвенных религиозных персонажей дала нам такого чудесного и такого францисканского героя, как Зосима из «Братьев Карамазовых». Историкам литературы хорошо известно, с какой живой модели писал этого персонажа Достоевский.

Даже в публицистической статье, когда православие находится в катакомбах, недопустимо называть его церковью Антихриста.

Во время варшавской трагедии я написал открытое письмо Маритену и Мориаку. Я наивно рассчитывал, что хотя бы один из них отважится на независимое суждение, на какие отважились бы Золя, или Пеги, или Жеромский, или «москаль» Лев Толстой. Я был наивен. Мориак был тогда еще поглощен попыткой симбиоза голлистов с коммунистами посредством Résistance, а Маритен, посол де Голля в Ватикане, очень не хотел обращать внимание на этот незначительный варшавский эпизод, потому что память о нем могла помешать строительству отношений Франции и Ватикана с «народными демократиями», а через них со сталинским марксизмом.

Я нанес визит Маритену в Риме в 1945 году. Он оправдывался, почему никак не отреагировал на мое письмо:

— Мне пришлось бы быть слишком суровым по отношению к полякам. Сказать им очень болезненные вещи. Поляки слишком много перестрадали, чтобы сейчас говорить им такую правду.

— Если когда и говорить правду, то в несчастье, — ответил я. — Может быть, сейчас, как никогда, поляки способны ее услышать. Ответьте же мне самым суровым образом.

— Я не могу простить поляком их антисемитизм и их отношение к России. Вы изображаете из себя людей, у которых миссия на Востоке, твердите, что вы — оплот христианства, а с другой стороны, считаете русских полулюдьми, глубоко их презираете.

Должен сказать, что его ответ больно меня кольнул. Мое отношение к антисемитизму было прекрасно известно Маритену. Я, однако, сказал ему, что довольно странно, что москали придумали слово «pogrom», что сотни тысяч преследуемых евреев из советской России Польша приняла в годы независимости, что немцы убили миллионы евреев, а за антисемитизм все равно отвечают только поляки — хотя в мысли, в общественной жизни Польши, в ее литературе были не только антисемитские эксцессы, но был ряд поколений, живших в симбиозе между поляками и евреями, несмотря на разницу характеров, темпераментов и вопреки экономическим предпосылкам.

Может быть, еще сильнее меня ранил упрек в польском презрении к русским. Особенно потому, что он повторял мнение каких-то двух графов, встреченных в польском посольстве. Я объяснял, что графов и не графов, болтающих глупости по посольствам, много и во Франции и что я не позволил бы себе на этом основании делать заключения о французской мысли. Я доказывал ему, что если говорить об антирусских настроениях, то, несмотря на нашествия и депортации, несмотря на урон, нанесенный многим поколениям поляков, наше отношение к России и его выражение в литературе несравнимо менее антирусское, чем антипольское отношение русских, если судить хотя бы по русской литературе. Все помнят жестокое антипольское высказывание Пушкина о «кичливом ляхе» в стихотворении «Клеветникам России», написанном, когда могущественная Россия давила Польшу в 1831 году. Все помнят замечательный антипольский пасквиль Достоевского, этот тип польского враля, проходимца и канальи из «Братьев Карамазовых». Не знаю, есть ли во всей великой русской литературе, не считая короткого рассказа Толстого «За что?», хоть один поляк, изображенный по-человечески и без презрения, а у нас не только у Мицкевича, но даже у Жеромского, самого антирусского из наших писателей, сколько тонов чувства и понимания русских. Разве у нас был бы Бжозовский, если бы не русское влияние и страсть к великой русской литературе. Сколько связей, сколько человеческих взглядов в сторону друзей-москалей есть в польской литературе и жизни. Откуда же взялся штамп Маритена и многих других о поляках, презирающих москалей, причем штамп, вытащенный им в качестве аргумента именно тогда, когда немцы разрушили Варшаву на глазах у бездействующих, выжидающих, загорающих на солнышке в десяти километрах от Варшавы «союзнических» русских войск?

Сегодня, читая статью Збышевского, я думаю, что он дал прекрасный аргумент Маритену. Как раз Збышевский, публицист большого ума, такими статьями поддерживает и развивает в польском сознании поверхностное, однобокое и глубоко нехристианское отношение к России. Збышевскому нельзя в тяжелейший исторический момент нашей истории так безответственно резвиться.

1949

10. Montagnes russes[157]

Ведь это мое единственное утешение в нашей каторжной бродячей доле, когда я говорю себе: «Все равно, как-нибудь, скоро конец!» — и, чувствуя этот мой спасительный роковой срок (ни смирения, ни благодушия у меня нет), я из последних [сил], как кляча с иссеченными глазами, (вы помните этот сон Достоевского?), я под навязчивый мотив из Мусоргского зубами набрасываюсь на каждый миг моего ускользающего последнего дня.

«Подстриженными глазами»

…и третий [поклон] — за то, что жизнь дала мне, а лучше жизни ничего нет на свете.

«Взвихренная Русь»

Смело с моей стороны писать о Ремизове, пытаться представить польскому читателю этого совершенно оригинального русского