Кафка на пляже - Харуки Мураками

– Физиология у меня женская, но ощущаю я себя стопроцентным мужчиной, – продолжал Осима. – У меня мужская психика. Так что в этом смысле… э-э-э… может, вы и правы, говоря об историческом примере. Боюсь, вы имеете дело с закоренелым сторонником дискриминации. Однако несмотря на внешность, я не лесбиянка. Отдаю предпочтение мужскому полу. Иначе говоря, я – гей, хоть и женщина. Для половой жизни у меня анальное отверстие, а не вагина. Клитор чувствительный, а соски почти ничего не ощущают. Менструаций тоже не бывает. В чем здесь дискриминация? Может быть, кто-нибудь объяснит?

Мы молчали все втроем – слов ни у кого не было. Кто-то тихонько кашлянул, некстати нарушив повисшую в комнате тишину. Висевшие на стеке часы вдруг заголосили громким надтреснутым боем.

– Извините, но у меня сейчас обед, – сияя улыбкой, проговорил Осима. – Тунец со шпинатом. Пришлось прерваться – к вам вызвали. Боюсь оставлять надолго, как бы кошки не сожрали. У нас полно кошек. Многие бросают котят в сосновом лесу на побережье. Пойду, с вашего позволения, доедать. На этом разрешите откланяться. Всего хорошего. Наша библиотека открыта для всех граждан. Каждый здесь волен делать, что хочет, естественно, соблюдая действующие правила и не мешая другим посетителям. Смотрите, что вам угодно. Пишите свой доклад. Что бы вы ни написали, нас это мало волнует. Мы тут живем сами по себе, субсидий и указаний ни от кого не получаем. И дальше собираемся жить так же.

Когда Осима ушел, женщины переглянулись, не говоря ни слова, и посмотрели на меня. Неужели подумали, что я его любовник? Я молча занялся картотекой. Они тихонько переговаривались о чем-то у полок, потом собрали вещи и с застывшими физиономиями ретировались. Даже спасибо не сказали, когда я выдавал им за стойкой рюкзачки.

Через какое-то время, покончив с едой, вернулся Осима. Принес мне два рулетика со шпинатом. Он сделал их так: на зеленую тортилью положил овощи, мясо тунца, прикрыл сверху второй тортильей и полил белым сливочным соусом. Я съел их на обед. Вскипятил воды и заварил себе пакетик «Эрл Грея».

– Все, что я здесь только что говорил, – правда, – сказал Осима.

– Вы это имели в виду, когда называли себя особенным человеком?

– Не хочу хвастаться, но, кажется, ты понял, что я ничего не преувеличиваю.

Я молча кивнул.

Осима рассмеялся:

– По полу я, конечно, женщина, но грудь совсем не растет и месячных ни разу не было. Но мужских причиндалов – что там полагается? – у меня нет. И волосы не растут. Короче, ничего нет. Совершенно. Куда это годится? Хотя ты вряд ли поймешь, что это за чувство.

– Наверное.

– Иногда я и сам не могу понять что к чему, что я такое. Что я такое, правда?

Я покачал головой:

– Осима-сан, я абсолютно в таких вещах не разбираюсь.

– Классический поиск своего «я».

Я кивнул.

– Но в тебе, по крайней мере, есть какой-то ключ. Во мне – нет.

– Осима-сан, что бы там ни было, вы мне нравитесь. – Впервые я кому-то говорил такие слова. Лицо залила краска.

– Спасибо – сказал Осима и почти невесомо положил Руку мне на плечо. – Действительно, я немного отличаюсь от всех. Но вообще-то я такой же человек – хочу, чтобы ты это понял, – а не какой-то оборотень. Обычный человек. У меня такие же чувства, такие же поступки. Однако временами пустяковое различие кажется мне бездонной пропастью. Хотя, конечно, если подумать, это неизбежно.

Он взял лежавший на стойке остро отточенный длинный карандаш и стал его рассматривать. Карандаш казался продолжением его тела.

– Я думал рассказать тебе обо всем поскорее, как только представится возможность. Хотел, чтобы ты узнал от меня, а не от кого-то еще. И вот сегодня подходящий случай… Хотя не сказал бы, что у меня сейчас хорошее настроение.

Я кивнул.

– Теперь ты знаешь, какой я человек. Из-за этого мне много чего пришлось пережить, разные унижения, – продолжал Осима. – Только тот, кто через это прошел, понимает, что это и как глубоко оно травмирует человека. У каждого своя боль, и раны у каждого свои остаются. Поэтому уж в чем, а в справедливости и беспристрастности я никому не уступлю, мне кажется. Но еще больше меня достают люди, лишенные воображения. Таких Т.С. Элиот называл «полыми». Нехватку воображения, пустоту они затыкают мертвой соломой и разгуливают себе по свету, сами того не замечая. А свою невосприимчивость, глухоту, прикрываясь пустыми словами, пытаются навязывать другим. За примерами далеко ходить не надо: вот, пожалуйста, наша сладкая парочка… Да будь ты кем угодно: геем, лесбиянкой, нормальным, как большинство людей, феминисткой, фашистской свиньей, коммунистом, кришнаитом. Под любым знаменем, пожалуйста… Меня это совершенно не касается. Кого я не терплю – так это вот таких полых людей. Не выношу, когда эти болваны мелькают перед глазами. Тут же лишнего могу наговорить. Вот с этими тетками надо было поговорить как следует, поставить на место и особого внимания не обращать. Или позвать Саэки-сан, чтобы с ними разобралась. Она бы с улыбочкой это сделала. А у меня так не получается. Говорю и делаю, чего не следует. Не могу сдержаться. Это мое слабое место. И знаешь, почему?

– Потому что если каждого, кому воображения не хватает, всерьез воспринимать – никакого здоровья не хватит, да?

– Точно, – сказал Осима, легонько прижимая ластик на карандаше к виску. – Так и есть. Но, друг мой Кафка, я хочу, чтобы ты запомнил только одно. В конечном итоге и парня, которого Саэки-сан любила с детства, именно такие типы на тот свет отправили. Их ограниченность и нетерпимость. Беспардонная болтовня, слова-пустышки, присвоенные чужие идеалы, твердолобая система. Вот что меня по-настоящему пугает. Вот чего я боюсь и что ненавижу. Что правильно, а что нет? Безусловно, и это очень важный вопрос. Однако отдельные ошибки впоследствии в большинстве случаев можно исправить. Найдешь мужество признать ошибку – поправишь дело. Но ограниченность при отсутствии воображения, нетерпимость – это как клоп, паразит какой-нибудь. Перепрыгивает с одного на другого, меняет обличье, может жить где угодно. Спасения от него нет. И я не хочу пускать эту мразь сюда.

Осима ткнул кончиком карандаша в сторону полок с книгами. Конечно же, он имел в виду всю библиотеку.

– Не могу я на это закрывать глаза.

Глава 20

Водитель огромного рефрижератора высадил Накату на парковке в зоне обслуживания Фудзикава на скоростной трассе Томэй [34]. Шел уже девятый час вечера. Держа в руках свою брезентовую сумку и зонтик, Наката выбрался из высокой кабины.

– Поищи здесь машину, если хочешь ехать дальше, – высунув из окна голову, сказал водитель. – Походи, поспрашивай. Может, кого и найдешь.

– Спасибо. Вы так Накате помогли.

– Будь осторожен, – поднял руку водитель и укатил.

Водитель сказал: «Фудзиказа». Где это? Наката понятия не имел. Он знал только, что уехал из Токио и постепенно удаляется от столицы на запад. Чувствовал это инстинктивно, хотя компаса у него не было, да и в картах Наката не разбирался. Хорошо бы найти машину, которая едет дальше, на запад.

Наката почувствовал, что проголодался, и задумал съесть в столовой порцию рамэна [35]. Лежавшие в сумке нигири и шоколад решил пока не трогать – пригодятся на черный день. Долго разбирался, что к чему, – ведь читать он не умел. У входа в столовую надо было покупать талоны. Продавались они в автомате, поэтому пришлось, сославшись на слабое зрение, обратиться за помощью к женщине средних лет. Она опустила за Накату деньги, нажала кнопку, отдала ему сдачу. Что он неграмотный, посторонним лучше не говорить, – Наката это знал по опыту. Бывало, узнав об этом, люди смотрели на него, как на привидение.

Повесив сумку на плечо и взяв зонтик, Наката занялся опросом – выбирал кого-нибудь, кто напоминал ему водителя грузовика, говорил, что направляется на запад и просил подвезти. Все, к кому он обращался, оглядывали его и качали головой. Старик путешествует автостопом? Что за чудеса? А к чудесам люди инстинктивно относились с подозрением. «Фирма запрещает брать попутчиков, – говорили они. – Уж извините».

До Томэя из Накано Наката добирался долго. Свой район он почти не покидал и знать не знал, где начинается Томэй. Когда надо было куда-то поехать, он пользовался городским автобусом – у него был специальный проездной; а на метро или электричке, куда без билета не войдешь, один никогда не ездил.

Утром – еще не было десяти – он вышел из своей квартирки, положив в сумку смену белья, туалетные принадлежности и кое-что перекусить. Аккуратно сложил в сумочку, которую носил на поясе, спрятанные под татами деньги, захватил большой зонтик. Спросил у водителя автобуса, как доехать до Томэя. Тот лишь рассмеялся в ответ:

– Этот автобус вдет только до вокзала Синдзюку. Городские автобусы по скоростным дорогам не ходят. Там специальные есть.