Пора волков - Бернар Клавель

– Помню, – сказал Матье, – старые дубы и отличный граб.

– Как, и вы там были?

– Я весь лес оттуда и вывез.

Мальбок положил руку ему на плечо, посмотрел на него в полумраке и сказал:

– Мальчик мой, я никогда еще не видел, чтобы просеки были так тщательно расчищены. Вы наверняка хороший человек. Впрочем, я расплатился с вашим хозяином по совести…

– Помню… Он и мне хорошо дал… Спасибо вам.

Мальбок расхохотался.

– Не стоит меня благодарить, – сказал он. – Вы же видите, как получается в жизни. Вчера я был богат. Вы работали на меня, даже не зная, кто я. Если бы я пришел в лес в то время, когда вы там были, вы, вероятно, застенчиво смотрели бы на меня издали, а теперь мы сидим в одной камере. Оба находимся почти в одинаковом положении, и оба в равной мере всего лишены. У вас нет денег, чтобы нанять адвоката, я мог бы оплатить услуги доброй сотни, но в городе остался всего один, чьей помощи я не хочу… Ирония судьбы! Вы не находите?

Он поднялся, прошелся раза два взад-вперед по камере, потом стал перед Матье так, что голова его попадала в слабый луч света, падавший из оконца, скрестил руки на груди и сказал:

– Вот видите, Гийон. Все проклинают голод, чуму, войну, и, однако же, именно в такие времена рождается справедливость. Конечно, мой мальчик. В этом она и заключается. Мы с вами – в одном мешке. И, быть может, обоим предназначена одна виселица.

Он снова сел и положил узкую руку на плечо Матье.

– Да нет же, нет, – поспешил поправиться он. – Я шучу. Людей так запросто не вешают. Давайте рассмотрим поподробнее ваше дело. Итак, вы говорите, что эта женщина заявила…

Матье, преисполненный доверия к этому человеку, начал опять рассказывать. Правда, говорил он обо всем, кроме той ночи, когда они с Антуанеттой ходили за омелой. Он умолк, и Мальбок какую-то минуту неподвижно сидел, обхватив голову руками, упершись локтями в колени; наконец он медленно выпрямился.

– Странно, – проговорил он, – в поведении этой женщины есть что-то для меня непонятное. Вы уверены, что ничего не забыли?

После минутного колебания, преодолевая легкую дрожь в голосе, Матье рассказал о ночи, проведенной с Антуанеттой. Мальбок расхохотался.

– Забавно, – сказал он. – Очень забавно. Вот ведь негодник, а… Люблю, когда без лишних слов девчонке задирают юбку… Да, но это, естественно, не прибавит к вам доверия. Правда, черт подери, у нас есть омела! Колдовство! Придется вам строить защиту на нападении. Да, вы признаете, что хотели бежать. Но не от чумы. Вовсе не от чумы – колдунья внушала вам ужас. Как добрый христианин, вы не хотели дольше оставаться рядом с дьявольским отродьем.

Мальбок снова встал и, подкрепляя свои слова широкими жестами, иногда ударяя себя в грудь, обтянутую колетом с блестящими серебряными застежками, обратился как бы прямо к судьям. Говорил он от первого лица. Вот что он сказал:

– Да, я, Матье Гийон, честный возница и добрый христианин, я сбежал. Признаюсь, господа, мне стало страшно, и я решил уйти. Ибо дьявол, сидящий в этой женщине, казался мне злом, куда более опасным, чем чума, война и голод, вместе взятые. И мне, патриоту Конте, показалось, что великая беда пала на мою родину, покинутую богом и отданную во власть адских сил! Я, конечно, был не прав. Но кто может утверждать, что, оказавшись перед лицом дьявола, он не поддастся панике? Пусть тот, кто осмелится утверждать это, осудит меня… Свою ошибку я осознал, господа. И почувствовал, что священник, которого я бросил, силен своей правотой и сумеет возобладать над демоном, который сидит в этой женщине… И тогда я вернулся, господа. Вернулся, хотя дошел уже почти до самой границы… Вернулся и застал в агонии того, кто принес с собой бога в наши края, где властвуют страдания и смерть…

Мальбок говорил еще долго, но Матье перестал вникать в то, что он говорил. Музыка его голоса, то резкого, то чарующе мягкого, то громыхающего, то молящего, заворожила Матье, и он слушал не понимая.

Когда же Мальбок, внезапно умолкнув, остановился перед ним, Матье почудилось, будто что-то оборвалось. И он вздрогнул.

– Ну как, – спросил Мальбок, – все понятно?

Матье ответил жестом, означавшим: «Не очень».

– Ничего, – сказал аристократ. – Мы все это еще отточим. Я заставлю вас повторить. Суд – тот же театр. Поверьте, я обучу вас вашей роли, и, при желании, вы возьмете за горло этих господ и сделаете из них рулет с начинкой… Ну вот я и заговорил о вещах, возбуждающих аппетит… Тот же театр, уверяю вас. Сами увидите – сплошная комедия. – И он принялся разглагольствовать о судебном процессе, но Матье не в силах был следить за ходом его рассуждений.

Мальбок говорил уже от имени адвоката, как вдруг распахнулась дверь.

– Мальбок, в суд, – вызвал стражник.

– В суд?! – воскликнул Мальбок. – А следствие?

– В суд, – повторил стражник. – И живо.

Матье поднялся. Мальбок обнял его и прижал к себе.

– До скорой встречи, мой мальчик, – сказал он. – Пожелайте мне удачи.

– Удачи вам, сударь, – пробормотал возница.

Тяжелая дверь захлопнулась, и своды долго удерживали эхо удара, от которого, казалось, содрогнулись толстые стены. Затем повисла пустота. Матье ощущал вокруг себя ее леденящую тяжесть. Пустота, наступившая после смерти иезуита, сейчас снова навалилась на него.

Он сидел неподвижно на камне и медленно жевал остатки заплесневелого хлеба, потом поднял тяжелый кувшин со щербатым горлом и отпил воды. Вода была свежая, но солоноватая, и Матье подумал, что ее, верно, брали из Фюрьез, совсем рядом с ратушей, пониже солеварен. Мысль о солеварнях напомнила ему про старика солевара. Матье забыл о нем, пока жил в бараках, но сейчас ему казалось, что человек этот может ему помочь. Судья записал его имя, значит, он его вызовет. При мысли о том, что он снова увидит старого солевара, Матье немного успокоился. И окружающий мир перестал казаться ему таким враждебным. К тому же, скоро вернется Мальбок. И научит Матье, как говорить с судьями.

День клонился к вечеру, и камера постепенно погружалась во тьму, исполненную тоскливого безмолвия. Матье так хотелось бы встать и походить, как это делал Мальбок, повторить слышанные от него слова, но он не решался. Слишком непроницаемой была тишина. И Матье сидел, не двигаясь, на каменной скамье в углу, поставив на нее ноги и упершись подбородком в колени. Хоть он и закутался в плащ, холод пробирал его до костей. Он вспомнил про солому, но тут же подумал, что нехорошо, наверное, ложиться, покуда не вернется товарищ.

Стало почти совсем темно, и Матье начал уже дремать, как вдруг, вздрогнув, очнулся. По ту сторону двора гулко хлопнула дверь, затем послышались шаги и звяканье цепи по булыжникам мостовой, затем отворилась дверь коридора, куда выходили камеры. Сквозь глазок Матье увидел пляшущий огонек факела. Теперь шаги и звяканье цепи раздались уже в коридоре.

– Как, разве вы не поместите меня с Гийоном?

Это был голос Мальбока. И ответ стражника:

– Иди-иди, двигайся. Твоя камера там, в глубине.

Послышалась возня, и Мальбок крикнул:

– Слушай меня, Гийон. Справедливости больше нет. Они меня приговорили. Завтра на рассвете все будет кончено. Я рассчитывал на твое общество в последнюю ночь. Но они не дают… Прощай, возница! И защищайся как следует, мой мальчик… Они хитрые, эти буржуа! Да хранит тебя бог, Гийон! Буржуа правят правосудие так же, как короли!

Голос быстро стих. Послышалось звяканье металла, стук сапог, глухие удары, стоны и наконец тяжело хлопнула дверь камеры. Вновь простучали сапоги, глазок заполнился светом факела… И все смолкло.

Смолкло все, кроме эха, гудевшего в душе Матье. Эха слов, сказанных человеком на пороге смерти.

Запах коптящего факела проник в камеру, Матье вдохнул его и в непроглядной тьме повалился на солому, прислонился спиной к сырой стене и, спрятав лицо в ладони, заплакал так, как не плакал уже очень давно.

33

Много раз за эту ночь Матье забывался глубоким сном, но через несколько минут просыпался с таким чувством, будто спал долгие недели. Ледяной воздух, сочившийся снаружи, добирался до него сквозь плащ и тонкий слой соломы, которой он прикрылся. Лунный свет рисовал на массивных камнях бледный полукруг. Черный перекрест прутьев решетки угадывался на просвет, но в глубине камеры царила густая тьма. Матье настороженно прислушивался. Когда небо начало светлеть, он услышал во дворе стук сапог. Долго – долго раздавался этот звук, а потом тишина снова вступила в свои права.

Голова у Матье гудела, в мозгу проносились обрывки слов: он так хотел бы остановить их, привести в порядок, придать им смысл, но не мог разобраться в этой мешанине. Речи Мальбока путались с речами отца Буасси. Вопросы судьи жгли, словно удары хлыста. Прошло довольно много времени, прежде чем Матье понял, что у него жар. Лоб и руки покрылись испариной, и, поднявшись, он вынужден был опереться о стену – так трудно было ему держаться на ногах. Машинально он ощупал низ живота, как часто делал в бараках, проверяя, не настигла ли его чума. Боли никакой он не почувствовал и рассмеялся про себя. Он представил себе вдруг запоздалую вспышку болезни, увидел, как стоит перед судьями и объявляет им, что болен, а теперь заразил и их. Но тут же он вспомнил Антуанетту и ее проклятья и ужаснулся. Все его беды – от нее. Может, это ему наказание за то, что он спал с колдуньей и носил омелу втайне от священника.