Липяги - Сергей Крутилин

Поставил Иван кирпичный дом, сад разбил вокруг. Вдоль забора чубуков тополиных стеной натыкал.

И как пошло все у Ивана Межова словно на дрожжах подходить да подниматься! Постава он на своем старом ветряке сменил, просорушку пристроил; не хуже самого Терентия дела повел. Сад на пятый год стал плодоносить. Тополя на этой благодатной земле выше «князя» вымахали и укрыли от глаз людских межовское именье: и дом, и амбары, и пасеку.

Так же, как и тополя, быстро и пышно расцвела и Дуся, Евдокия Ильинична. Раздобрела, располнела. Дети пошли. Нарядит она их и разгуливает с ними на поляночке.

Не было такой молодухи в Липягах, которая втайне не завидовала бы Авдакее.

Завидовала ей и мать. Не знаю в точности, но думаю, что завидовала, вернее, как говорят у нас, «болело у нее ретивое». И как не болеть?!

Выдали мать восемнадцатилетней в большую бедную семью. Встань-ка чуть свет, воды принеси, да у печки все утро постой, да свекрови угоди во всем. У матери двое детей было, когда война началась. Отца забрали в солдаты.

Война. Революция. Снова война…

И ни одна «планида» без нашего отца не обходилась. Он поспевал всюду — такой у него был норов. Иные, взять хоть того же крестного моего, Авданю, повоевали немного — а шут с ним, с царем-батюшкой! Штыки в землю — да в плен к австриякам.

А наш четыре года в окопах вшей кормил, потом, когда свершилась революция, за Лениным пошел — коль он землю крестьянам обещал и жизнь иную. Считай, и в гражданскую тоже три года дома не был. Пять ранений да две сыпные тифозные горячки перенес. Легко ли?

Но и это бы все ничего. Повоевал — да хоть бы и успокоился. Ан нет! Года дома не пожил — кликнули его на реконструкцию. И на реконструкцию пошел. Тоже не слаще фронта. В Кашире станцию строил — в бетонщиках числился. Осень по колено в воде стоял, от ревматизма потом всю жизнь мучился. В Кашире — станцию; в Воскресенске химию организовывал; платки бабьи руками набивал — чем только не занимался. А как в колхоз взошли, так он в эту самую бригадирскую прорву запрягся и уж до самого конца из упряжки не выпрягался.

Ему-то что! Отец ко всякому делу с охотой да с усмешечкой. Все на материном горбу сказывалось. В отход ходил — приедет на побывку, не успеешь с ним душу отвести, слезы выплакать, а он уж снова на год укатил. А в бригадирах ходил, так оно хуже отхода.

Потому и завидовала мать Авдакее. Никому она об этом не говорила, но я догадываюсь. Давно, с детства. Помню, в детстве я недоумевал: почему это мать не любит ходить к Межовым? Даже если звали ее на крестины, на престольные праздники, и то она отказывалась. Даже в голодные годы, когда мы терли редьку в хлеб… И лишь в самую крайнюю нужду, когда ни фунта муки не оставалось в доме, мать надевала праздничную поневу, клетчатую кофту и отправлялась на село, к Авдакее.

Возвращалась под вечер — молчаливая, скорбная. Мешочек с мукой выложит на стол, внесет дежу и…

И повеселеет: завтра будет детям хлеб.

VIII

Не любила мать ходить к Межовым.

Чаще она посылала к ним нас, ребят. Перед каким-нибудь праздником, обычно перед спасом, мать говорит:

«Сбегал бы ты, Андрейка, к Авдакее. Может, яблочек принес бы…»

Я отправляюсь к тетушке. Живет она на противоположном конце села. Надо пройти весь Большой порядок, спуститься возле Змейки к пруду, миновать «круг»… Вот и межовский дом. Его не сразу разглядишь со стороны. На взгорке купой стоят тополя. Входишь в их тень, и охватывает тебя прохлада. За плетневым забором вдоль улицы стоят амбары. Бревенчатые, под железом. Амбары все на высоких дубовых сваях: видно, хозяева боялись, как бы хлеб в закромах не отсырел из-за низкого места. Под амбарами, распушась, купаются куры. На лай собаки из дому выходит сама Авдакея.

— О, соколик! Как же ты дорогу-то один отыскал? Не бойся, проходи…

В кирпичном доме Межовых сумеречно. От яркого уличного света глаза не сразу привыкают к полумраку. Наконец, оглядишься. Знаю, как заученный урок, с чего надо начать, чтобы задобрить Тетушку. Поворачиваюсь лицом к двери и киваю головой, будто крещусь. Весь вышний угол в доме Межовых увешан дорогими иконами. Перед образами светится лампада. Не такая, как у нас. У нас лампада крохотная, в виде непроливающейся чернильницы, а у них — словно кадильница попова, на бронзовых цепочках висит.

В свете лампады замечаю, что за столом сидит тетя Варя — младшая сестра матери. Почти каждый раз, когда я прихожу к Межовым, я застаю Варвару у них. Я здороваюсь с нею. Тетя Варя не очень ласкова. Наверное, опять что-нибудь стряслось с Михейчиком, ее мужиком. Он у нее чудной какой-то. Маленький, неказистый; ни надела не имел, ни лошади. Промышлял бог весть чем. Правда, говорун, заливала был — похлеще Авдани.

Только и разговору у него про то, каким путем можно разбогатеть. На словах Михейчик знал, как нажить богатство, а на деле у него никак не получалось. Жил он в низенькой, покосившейся избушке, у самого пруда. Заборчика возле мазанки не было. Того и гляди, она завалится в овраг.

То и дело Михейчик попадался на нечестных делах. Помню такой случай. Михейчик устроился возчиком в сельпо. Месяц-другой шикует наша тетушка Варвара. Платья себе новые покупает, гостей в дом зовет. Только — хоп! — в одно прекрасное утро является вся в слезах: Михейчика арестовали. Что же оказалось? Оказалось, что Михейчик наловчился разбавлять водку. Протыкал ли он шилом пробки или распечатывал их — кто ж знает. Но он ополовинивал посудины: откроет, отольет, разбавит водичкой, и все шито-крыто. Водичкой торговали в сельпо, а чистой водочкой — в шинке…

Может, и разбогател бы на этом Михейчик, да только махинация его с водкой продолжалась недолго: попался голубчик! Ну что ж, попался и попался. Не впервые небось ему. Отсидел — и, будто ни в чем не бывало, является гол как сокол. Варвара обегает всех родственников, поклянчит, поплачется — оденет, обует своего беспутного муженька, а через неделю, глядишь, он берется за новое «предприятие»…

Так и жила Варвара. Если она у Авдакеи — значит, Михейчик объявился. Или, может, написал, что ему деньги нужны. Значит, завтра и к нам придет Варя — денег просить. Такая уж ее доля горемычная.

…Сидит за столом Варвара; перед ней на тарелке еда какая-то и краюха густо замешанного, серого цвета ржаного хлеба. По всему видно: ей не до еды. Глаза у нее заплаканные. Авдакее тягостен разговор, который они вели. Поэтому она рада моему приходу. Тетушка зовет меня к столу, дает мне ломоть хлеба и пару помидоров. У нас помидоры будут не раньше, чем через месяц. А тут, в низах, уже созрели. Я мигом съедаю их без соли, ломоть хлеба прячу под подол рубахи.

Тетушка расспрашивает меня про мать, про то, что пишет отец. Удовлетворив свое любопытство, тетушка зовет меня в сенцы. Там, в углу, возле двери, выходящей в сад, стоит деревянный ларь. Авдакея приподнимает крышку ларя — и у меня кружится голова от запаха душистых спелых яблок. Тетушка, нагнувшись, перебирает руками яблоки.

— Али нет у тебя, Андрейка, мешочка-то?

Я отрицательно качаю головой. Как-то совестно являться со своей тарой в расчете на подачку.

— Ну, тогда подставляй подол рубахи, — продолжает Авдакея.

Рубаха у меня забрана в штаны, и там, за пазухой, краюха хлеба. Я снова трясу головой. Тогда тетушка идет в мазанку и через минуту является с белым платком. Я держу платок, а Авдакея бросает в него яблоки. На первый взгляд может показаться, что тетушка не очень-то приглядывается к тому, какие яблоки попадаются ей под руку. Но на самом деле это совсем не так. Едва покинув сенцы, я бегом спешу в проулок и в низинке, у колодца, сажусь на траву. Развязываю узелок и считаю яблоки. Их очень мало, и они все, как одно, битые, и в каждом две-три черные дырки от червей…

Придя домой, я отдаю узелок с падалицами матери и говорю:

— Это, мама, я съел. Их было много-много, но я не удержался и съел…

Мать все понимает. Она гладит меня по голове.

— Съел, ну и хорошо! Ничего, разговеться хватит.

Она прячет узелок на дно сундука, и мазанка долго-долго потом хранит яблочный запах — частицу запаха межовского ларя…

IX

— Али ты хуже мово прожила? — Авдакея уставилась на мать.

— Мне на свою жисть обижаться грех! — отозвалась мать. — Скольких детей народила и всех до дела довела.

— А чего ж тогда о какой-то расплате болтаешь?

— О такой: одни жили как у Христа за пазухой, а другие — хушь зубы клади на полку.

— Знать, богу мало молились, вот и жили так.

— Бог в нашей жизни ни при чем… Одни горбом с самого рождения кусок хлеба добывают, а другие…

Мать не договорила, она не хотела ссоры. Но Авдакея с полуслова поняла, о чем речь. Речь была о межовской хитрости. Когда в Липягах пошли разговоры о «коммунии», Иван, Авдакеин муж, побогаче отца своего, Терентия, был. Старик заартачился, против власти пошел; его быстро в Соловки упрятали. А Иван сразу смекнул, куда ветер подул. Обложили его «твердым заданием», а он в ноги мужикам: