Липяги - Сергей Крутилин

— Грунь! А куда ты мой детекторный приемник дела? — И тут же спешит пояснить той, другой: — До войны я сам смастерил детектор… Все станции Европы принимал…

Груня вздохнет только: не заглянул в ушат — есть в нем вода или нет? А о наушниках — будь они неладны! — вспомнил. Сначала она подумала, что за войну Пашка поди совсем отвык от хозяйства и к колхозному делу несподручен будет. Но тут же усмехнулась: он никогда и до войны хозяйством не интересовался. Жил себе, щебетал, на гармошке поигрывал да про кино девкам всякие побасенки рассказывал.

И теперь нисколько не изменился.

— Выбросила детектор-то, Грунь?

— Ребята баловались…

— Ну, ничего… Я себе такой приемничек отхватил — закачаешься!

Стукнула крышка чемодана, и Груня краем глаза увидела, как Пашка выставил на лавку большую лакированную коробку.

— Грунь, а розетка где?

— Вон, под потолком…

Глянул Пашка: под потолком лампа керосиновая закоптелая висит. Понял, что электричества в избе нет. Сделал удивленное лицо.

— И-и-эх! Ли-пя-ги… — сказал он.

И, нисколько не огорчась этим, стал напевать веселый мотив и, посвистывая и пумкая, кружиться по избе. Был он в солдатских галифе, вылинявших, но чистых и наглаженных. Такая же стиранная-перестиранная гимнастерка висела на крюке, над коником. Снял, видать. Исподняя рубаха белая, с тесемками вместо пуговиц, велика была ему, и, когда он кружился, сзади горб мешком надувался.

«До этого-то ты всегда был мастак!» — подумала Груня, посматривая от печки на танцующего Пашку. А тот бегает от стола к чемодану, банки с консервами достает и вино в бутылках, разноцветными бумажками запечатанных.

— Командуй парадом, Ната!

Фронтовая подруга как ни в чем не бывало — за хозяйку: консервы ножом открывает, по тарелкам все раскладывает.

— Груня-я, кончай суету! Есть охота.

Груня вышла из чулана со сковородой жареной картошки. Стаканы принесла. Ручник старинный, самотканый достала из сундука, Пашке подает.

Обычай таков.

Сели.

Детей некормленых Груня с краю стола посадила. Мужа — в вышний угол. Девка пристроилась рядом на лавке. Сама Груня села на скамейке, чтобы удобнее было к печке бегать, никого не беспокоя.

Смотрят ребята на шпроты и на мясо, выложенные из консервных банок, и брать боятся. Защемило сердце у Груни: щей им миску налила, одну на всех, и они привычно застучали ложками.

Павел не заметил этого. Он занят был — вино разливал в стаканы.

Налил, встал, поднял свой стакан и к Груне через стол тянется:

— Ну, друзья, со встречей!..

XIII

Чокнулись, выпили. Павел выпил весь стакан, боевая его подруга — половину, а Груня лишь пригубила для виду. Пашка укоризненно покачал головой:

— Нехорошо, Грунь!..

Груня снова взяла стакан, отпила несколько глотков.

И горше сивухи показалось ей дорогое заграничное вино. От обиды. Оттого, что не такой, думалось, будет их встреча.

Ничего еще, если б эту горечь обиды наедине, а не на людях заставлял ее Пашка пить. Как назло, любопытные соседки нагрянули: Таня Виляла, Нюшка Хлудова, Арина Грамзова.

Любопытные, горемычные…

Уж какой-никакой он, Пашка, а все-таки живым-здоровым возвернулся. А их мужья где? У каждой из них похоронные за божницей лежат. Чернила, которыми фамилии их мужей в казенную бумажку вписаны, выцвели от времени. Только и осталось, что печатным написано: «Ваш муж погиб в бою смертью храбрых… Вечная память погибшим за Родину!..»

Пришли горемычные. Пашка всех соседок за стол усадил, угощает. И Груня с товарками за компанию выпила. Все выпили: и Таня, и Нюшка, и Арина. А Пашка и подруга его партизанская — те опять чуть ли не по полной.

Выпили они, и пошли у них рассказы да воспоминания. Про то, как штаб тот, в котором Пашка был радистом, немцы обошли, а потом танками блиндажи все проутюжили. Многие, кто не успел в лес выбежать, так и остались там, в блиндажах, навсегда.

Пашка, по его словам, не испугался. Видит, немецкие танки, рацию свою разбил, а сам юрк из блиндажа, да и в сосняк. Немцы кругом, стрельба, куда денешься? Забрался в болото, да и отсиживался в камышах до ночи. А ночью стал своих искать. Ну и набрел на эту вот бабу, что теперь слева от него сидит. Телефонисткой в штабе служила: «Алле, я «Радуга»… Тьфу! Нашел «подругу»!..

Нашел. Стали они вместе на восток, на звук боев, пробираться. От села к селу. Где накормят, где дорогу укажут. И так-то до самой зимы шли. А зимой набрели на партизан. С ними и остались. Всю войну в партизанах и провоевали бок о бок. До самых Карпат аж дошли.

— В партизанах куда труднее воевать, чем в регулярной армии, — рассказывал Пашка. — В армии ты знаешь: там фронт, там тыл. Ранен — тебя грузят в санитарную машину и отправляют в медсанбат, в тыл. А партизан окружен одними врагами. Кругом! И не знаешь, где ночевать будешь иной раз…

Бабы слушают рассказ Пашки, вытирают глаза передниками. А он все новые страхи им изображает: и как неделями приходилось корой да ягодами лесными питаться, и как сам лично штабной немецкий автомобиль подбил и полковника с важными документами живым захватил…

Бабы слушают, а Груня исподтишка девку эту, телефонистку, рассматривает.

Она ничего, партизанка: и улыбается приветливо, не жеманничает, и с лица упитанная. Не скажешь, что с коры осиновой отъелась. Вот только пятна у нее какие-то на лице — конопатины не конопатины, шут их знает!

И вдруг у Груни сердце на миг перестало биться. «А не беременная ли она, партизанка-то?!»

Пашка рассказывал про то, как он был ранен. Миной, взорвавшейся поблизости, всего изрешетило. Когда его принесли в глухой лесной лазарет, партизанский доктор, осмотрев его, сказал: «Не жилец…»

— Тогда Наташа за меня взялась, — он указал на партизанку. — Кровь свою отдала мне. Месяц ни на шаг от меня не отходила. Как младенца, с ложки кормила. Пролежни — во все это место… Поднимала меня на руки и часами на руках держала…

Не утерпела Груня, робко перебила Пашу:

— Что ж, всю жизнь разве решили вместе, как в партизанах? Аль роднее тебя у нее никого и нет?

— Груня!.. — Павел недовольно поморщился.

За войну он заметно постарел: много морщин появилось у него и на лбу и под глазами. Теперь он поморщился, и все морщинки, старившие его, обозначились еще резче.

— Ну, что ж, Паш, скажи! — настаивает боевая его подруга.

— Да как оно получилось? — помявшись, пояснил Павел. — Наташа сама смоленская. Старики в деревне жили. Заезжали мы. Деревню ту немцы сожгли. Отец в партизанах был, убит будто… Мать уехала к старшему брату. Он где-то в Донбассе. Адреса никто не знает.

«В деревню к ней ездил!» Хорошо, что при его рассказе Груня сидела. Но доведись ей стоять тогда, она бы не выдержала, упала.

— А в Липяги-то чё ж? — спросила у партизанки Таня Виляла.

— Да Паша говорил, что шахты у вас тут рядом. Может, там устроюсь. Жить-то где-то надо.

— Оно так, конечно…

— Хватит вам, бабы! Про то, как дальше жить, завтра разговор будем вести! — Пашка снова подлил вина всем. — А нынче за победу. Гуляем нынче! Вспоминаем боевой путь. Вот был такой случай… В сорок третьем году, когда мы еще в Брянских лесах стояли…

…И долог был этот Пашкин рассказ, да короток осенний день.

Незаметно завечерело. Попрощавшись, соседки разошлись по домам: скотину дотемна надо прибрать, ребят накормить. Груня тоже ребят своих умыла, и они отправились спать на печку.

Павел чаю попросил. Самовара у Груни нет, но горячая вода была в чугунке в печке. Груня вышла на кухню. Пока достала чугунок, да отыскала заварку, да заварила, четверть часа прошло, а то и больше. Разлила она чай по чашкам и несет. Вышла из чулана с чашками, а Пашка ее незаметно так одной рукой фронтовую свою подругу обнял, к себе привлек. И сидят они рядом в обнимку, как скворцы весной…

Груня виду не подала. Чаем их попотчевала.

Напились чаю, теперь и спать пора бы.

Видит Груня, мнутся они как-то. Время оттягивают.

Пашка на двор сходил, покурил, а потом и говорит:

— Я, пожалуй, на печку спать полезу, к солдатам!

Груня молча подошла к сундуку, открыла его. Ряднушку новую из сундука достала да ею их старую супружескую постель отгородила и говорит этой новой, партизанке-то:

— Стели сама… Простынь у меня нет…

Павел к Груне метнулся, сделал вид, что обижен очень:

— Груня, дорогая! Да мы!.. Да я!.. Она мне жизнь спасла…

— Чего уж тут! — только и сказала Груня. А сама взяла с вешалки дырявый овчинный полушубок, полученный в наследство от отца-пастуха, умершего на второй год войны, и постелила этот самый полушубок на лавке, ватник свой под голову и — футь! — погасила лампу.

XIV

Кто ж знает, сомкнула ли Груня за всю ту ночь хоть на миг глаза или лежала все время и вслушивалась, затихли ли там, за ряднинкой?