Дни - Владимир Гусев

Самолет летел; ночь.

Ночь царила за гладким, прохладным иллюминатором.

Раз нас «развлекла» стюардесса.

Загорелось давно глухое табло — «Не курить, пристегнуть ремни» на двух языках, — и, войдя, девица фальшиво-вежливым голосом объявила о том же:

— Уважаемые пассажиры, просьба пристегнуть ремни.

И неумело по-английски (хотя самолет летел на Кубу!):

— Dear passengers, please fasten your belts.

Радио повторило то же.

К тому времени все уж спали или одурели, как и полагается в дальнем рейсе, салон был освещен лишь еле-еле, кто не спал, знал, что до цели еще лететь да лететь.

Выглянув в окно, я сначала решил, что под нами — несколько самолетов с мигающими огнями, потом понял, что это гроза. Молнии угловато, бело мелькали, гром был неслышен. Ко всему я сообразил, что недалеко Бермуды, во всяком случае, мы в их сфере.

— В чем дело? What’s the matter? Que tal? — послышались сонные голоса.

Бортпроводница молча ушла; хуже она ничего не могла сделать.

Публика шевелилась, возник ветерок тревоги; до паники, разумеется, было далеко, но…

Но.

Смутное у меня устройство; я вроде бы человек с воображением, но нечувствителен к таким ситуациям.

Пока нет реальной опасности, нет и чувства опасности; опыт века? Иммунитет в генах?

Кто в семь лет умирал от голода в темной эвакуации, тот не побоится некоей грозы.

Да вообще-то: нынешний самолет неподвластен грозе, стюардессы переусердствовали.

Покамест я — «профессионал!» — с любопытством уставился в сторону туристов; там вновь началось — понятно несколько нервическое — веселье.

Алексей оживился; я знал его манеру быть бодрым при всяких… этих…

А женщина?

Она смеялась, вертела головой, поднимала руку; и — странное дело — или я добавляю это задним числом?! — но нет — мне ее смех почудился неестественным… но не от боязни, что было бы естественно для женщины, а — как бы это сказать.

Мне почудилось, что она лишь заставляет себя смеяться в данной ситуации так, как положено женщине, которая боится, но из самолюбия желает и скрыть боязнь; но, по сути, ей неохота ни изображать храбрость, ни и изображать боязнь: был такой оттенок в слегка ломаном этом смехе, резковатом — слышном средь общей скрытой или чуть явной тревоги; средь смутного, тусклого полусна над дремучей, черной этой Атлантикой.

— Внизу гроза, но далеко внизу. Скоро пролетим, — сказал я негромко, но четким голосом.

— Гроза? Где? — «спокойно», но серьезно спросили там, сям.

Несколько голов потянулись к иллюминаторам.

И сейчас же радио косвенно подтвердило:

— Уважаемые пассажиры, сообщаем данные о полете. Полет проходит на высоте десять тысяч метров. Температура воздуха за бортом — минус пятьдесят один градус. Впереди по курсу — Багамские острова. Под нами, на высоте восемь тысяч метров, гроза. Полет проходит нормально, вскоре ожидается…

Постепенно салон впал в прежние полусон — хмарь.

«Хоть некое развлечение», однако…

Ночь.

Ночь.

Тьма надоела сердцу.

Выглянешь — черно, шары серого дыма; снова черно.

Сидишь, дремлешь — подкорка варит; потом она и не варит, а сон так и нейдет; думать о работе неохота, но думается, хотя вяло.

Я лечу на Кубу по двум конкретным делам — более общему и более личному; первое — это найти некоего Пудышева — электрика, советского специалиста на Кубе, и «потолковать» с ним «на месте»; второе — постараться отыскать одну старую испанскую книгу, в которой будто бы изложены принципы тонического стиха так, как мы их понимаем ныне применительно к нашему раешнику; исходное дело — конечно, первое, а второе — это уж так: старый интерес, да и спор с приятелем.

Ну и третье — вроде и не дело, а главное: «посмотреть»; кроме прочего, меня всегда, пусть как дилетанта, занимали природа Карибского района и старая испанская архитектура колониального типа.

Я стал думать о том, как искать Пудышева; разумеется, пойду в этот, как их, ГЭСК — Государственно-экономический совет по координации, причем первым номером по прилете: знаю я командировочные, то да се — тут и застрянешь; сделать, а тогда уж ориентироваться; мне хотелось полегче побыть на Кубе.

Да, Пудышев; что за фамилия? Северянин?

Север… се…

Вдруг, как от толчка, я очнулся; я не понимал, что такое.

Ничего не происходило.

Масляно-серо горели ночные лампы, сосед подремывал — кивал; впереди тоже дремали или, во всяком случае, сидели молча; туристы давно затихли.

Я не понимал.

Я выглянул в иллюминатор.

Небо, космос по-прежнему были темны: хотя и не черны, но — темно-дымно-сини; а там, на краю всего, стояла четкая и ясная, нестерпимо желтая полоса; все молчало — все приготовилось; дымно, дымно, сине, сине; серо, синь, синь, серо; и — четкая, ясная полоса зари.

Самолет в это время поворачивал; заря виделась то в то, то в это окно; публика зашевелилась; Куба, этот cocodrilo или caiman (это разное!), на спину которому села palomita blanca (белая голубка), как написала одна кубинская поэтесса, мелькала под нами зеленым и бурым в сером дыме своего февральского утра.

Да, издавна считается, что Куба как остров имеет форму крокодила или каймана; они составляли основную фауну острова.

В слове «крокодил» для кубинца нет отрицательного оттенка; мы бы обиделись, а кубинец сам любит говорить об этом.

Мы не обижаемся на «медведей»; есть народы, которые высочайше чтут змей, мышей.

Человек одинаков в поклонении детскому; сами предметы поклонения — разные; так что же? Разве это повод для дискуссий?

Чувство-то одно и то же.

Самолет легко стукнулся колесами — и мы, как обычно, с некоторым тайным облегчением-радостью ощутили под собой неровности и надежную, как бы просторную твердь и силу «матери Геи»; вскоре, в солнце и зелени, мы шли в помещение аэропорта.

Я оглядывался, я вдыхал этот воздух; Куба… Куба.

Суша и океан.

По журналистской привычке я шел быстро и обогнал прочих; но вот я остановился у здания, поджидая их.

Я еще раз огляделся, уже не торопясь; у здания стояло несколько маленьких пальм с неимоверно гладкими, веретенообразными (утолщение смещено вверх) серыми стволами; я недаром обратил на них внимание; как я потом убедился, их гигантские братья господствуют на Кубе — дают основной фон пейзажу; это королевская пальма.

Небо было голубое — хочется сказать, как в Монголии или в Италии, но все-таки бледнее; солнце — белое, четкое, прямое — разумеется; его свет, напор, напор света; однако же было не так и жарко; ветер вообще прохладен; океан? февраль?

Впрочем, местные впоследствии говорили мне, что, когда у кубинца спрашивают, какова погода, он отвечает: «Двадцать градусов». Одна из наших догм: раз тропики, то всегда 50. На деле тропики — разные: как и все на свете. На Кубе жарко в конце июля — начале августа; да и то это не столько жара, сколько влажность. А градусов — 30. В это самое душное время было 26 июля — штурм Монкада в Сантьяго-де-Куба; как видим снова, погода не мешает действию… Действию, когда оно есть.

Кроме того, когда кубинца спрашивают, дождь или солнце, он отвечает: «Дождь, солнце».

Вернее: «Солнце — дождь».

На Кубе чаще всего — солнце, но в любой миг может случиться дождь, часто одновременно с солнцем.

Пока я стоял у здания аэропорта, разглядывая пальмы, небо, красноватую землю и еще некие деревца, как ни в чем не бывало (февраль и все же еще Северное полушарие!) цветущие малиновым, ярко-желтым и палевым (малиновое — ворса эдакая!), подошли все прочие, в частности и туристы — они последними; пока суд да дело, многие, подобно мне, остановились, озираясь — разглядывая эту землю.

Алексей, конечно, шел с этой дамой, но не рядом, а чуть сзади и через одного человека, что ли; она все время обращалась к нему, вообще показывала, что она при нем; он улыбался и нечто говорил ей, но и улыбался и говорил втайне хмуро и сонно. Тут уж возник ритм, отмеченный мной еще в самолете. Он при ней (при ней?) был именно устал не устал, а опущен, что ли; и все время был чуть поодаль, отстраняясь как бы. В самолете это могло показаться случайностью, сейчас, на ходьбе — когда человек так или иначе проявляет волю, — это было ясно. Шел он будто бы нехотя; я вспомнил, что он, как и я, любит быстро ходить (Заповедник!..), а тут ему приходилось плестись. Ибо женщина шла не быстро. Рядом с ней впритык, наклоняясь к ней сверху вбок с обычным в таких случаях слюняво-слащавым видом, тащился неимоверно пошлый брюнет; она отвечала ему и время от времени обращала на него свой долгий и словно бы стоячий взор, а затем полуобращалась к Алексею, как бы прося прощения и свидетельствуя, что она — тут; он сонно отводил глаза и отсутствующе смотрел на даль — на Кубу.