Солоневич - Константин Сапожников

В парижских русских кругах эпопея побега Солоневичей вызвала в основном восторженную реакцию. В числе первых, кто проявил инициативу и поздравил их с «обретением свободы», был Александр Иванович Гучков[64]. Через Чернавину он направил Солоневичам письмо[65].

Иван серьёзно отнёсся к подготовке ответа, понимая, что от его содержания и убедительности будет многое зависеть. Ответ был направлен в Париж 25 октября:

«Глубокоуважаемый Александр Иванович!

Татьяна Васильевна Чернавина переслала мне Ваше письмо от 23 сентября, которое через Лондон и Берлин я получил только вчера. Я очень тронут тем, что после стольких лет и событий есть люди, которые не забыли нашу фамилию. Вы, Александр Иванович, вероятно, помните моего отца, Лукьяна Михайловича, издателя „Северо-Западной жизни“, одного из деятелей „столыпинского блока“ на Северо-Западе в предвоенные годы. Я — его старший сын, бывший сотрудник „Нового времени“ и „Вечерних огней“ (Киев, в эпоху Добровольческой армии). Мой младший брат Борис провёл добровольческую эпопею на Кубани, работал там в „Единой Руси“ и „Свободной речи“ и, возможно, что Вы его помните по этой работе.

В своей заметке о нас Татьяна Васильевна несколько „смягчила краски“ в смысле нашей аполитичности: брат провёл много лет в тюрьмах, Соловках и ссылке, да и все мы трое были арестованы и попали в концлагерь за попытку бегства за границу. Следовательно, о „советской лояльности“ нечего и говорить. Сейчас мы находимся в Гельсингфорсе с несколько туманными перспективами на будущее…

В настоящее время я заканчиваю серию очерков: попытка бегства, арест ГПУ, концентрационный лагерь и бегство (готово около 7 печатных листов). Мой подход к описанию концлагеря несколько иной, чем у Т. В. Чернавиной. Меня концлагерь интересует не как место моих собственных переживаний — каковы бы они ни были, а как отражение советской жизни и советского быта вообще, судьбы крестьянства, интеллигенции, рабочих, их политические настроения (они, впрочем, однотипны: дай Бог войну)… Я ещё не знаю, куда именно пошлю эти очерки. Есть несколько предложений от русской и иностранной прессы (швейцарской), и я был бы очень благодарен Вам за совет на эту тему: в существующих группировках эмигрантской общественности и печати мы ещё не очень разбираемся. Я знаю языки — французский, немецкий и английский, и на первых двух могу выступать с публичными докладами. С английским — труднее. Кстати, доклад можно было бы иллюстрировать диапозитивами…

Здесь, в Гельсингфорсе, нас держат, так сказать, „в ватке“. До сих пор не разрешили ни одного публичного выступления, опасаясь трений с „могущественным соседом на Востоке“… Если бы была хоть какая-нибудь возможность вырваться отсюда из-под трогательно-заботливого крылышка финской полиции, — я мог бы дать картину Советской России так, как она есть, — в целом и в таких масштабах, в каких, я имею основания полагать, никто до сих пор не давал и дать не мог…

Я не очень ясно представляю себе, какое содействие Вы могли бы нам оказать. Наше материальное положение, конечно, отчаянное, но возможность выбраться на свет Божий, на литературную и политическую работу всё же важнее всего. Я пока что хлопочу о визах в Германию, где у меня есть кое-какие связи, и этот вопрос должен выясниться в ближайшие дни. Но о положении русской эмиграции в Германии я имею лишь очень туманное представление.

Вместе со мной бежал мой сын Юрий. Сейчас ему 19 лет. Он в совершенстве владеет немецким языком, слабее — английским и французским, работал последний год „на воле“ помощником кинорежиссёра Роома и хочет специализироваться в этой области, но боюсь, — без всяких объективных возможностей.

С большим нетерпением будем ждать Вашего ответа.

Искренне преданный Вам, Ив. Солоневич».

Гучков был рад появлению «свежих людей» из Советского Союза и, несмотря на прогрессирующую болезнь, принял самое живое участие в их судьбе. Много усилий он затратил на получение виз для Солоневичей во Францию.

Зампредседателя ИНО Слуцкий так оценил сложившуюся ситуацию:

«Судя по письму Ивана, направленному Гучкову, братья не хотят прозябать в Финляндии. Гучков, несомненно, приложит все усилия, чтобы заполучить их в Париж и использовать в своих целях, точно так, как он это проделал со многими. Солоневичи, приехав во Францию и ознакомившись на месте с действительным положением вещей, очень скоро увидят, что РОВС (не значит) ничего, а Гучков — величина, после чего, мягко выражаясь, братья наплюют на РОВС и уйдут из-под его контроля. Это вполне реальная перспектива, и к тому же более неприятная, чем с Чернавиной, Трениным и другими. Если судить по материалам, прошедшим через нас, Солоневичи будут поумнее их. Нельзя ли как-нибудь в порядке медового месяца нашей дружбы с французами помешать приезду Солоневичей в Париж?»

Материальное положение Солоневичей налаживалось с большим трудом, и чтобы выжить в холодную зиму 1934/35 года, они вынуждены были «пойти в грузчики». Работу им устроил, не без некоторых колебаний, старый эмигрант, капитан 2-го ранга Никонов, который руководил бригадой на причале Гельсингфорсского порта. Солоневичи показались Никонову слишком «интеллигентными» для такой работы.

Для погрузо-разгрузочных работ троица экипирована была не лучшим образом: в продуваемых ветром пальто, шляпах, без перчаток, и все трое — в очках. По воспоминаниям Ивана: «Наше появление вызвало молчаливые и недоумённые взгляды: это что ещё за цирк?» Тем не менее финские «коллеги» приняли новичков доброжелательно, снабдили рукавицами и шапками, угостили шоколадом и сигаретами, помогли освоить местную «технику процесса» погрузки и разгрузки. Во время перекуров финны с интересом слушали рассказы Ивана и Бориса о жизни в Советском Союзе, о причинах, побудивших их к побегу, и многом другом. «Не знаю, о чём говорили и вспоминали они, — отметил Иван Солоневич в книге „Диктатура слоя“. — Но среди этих людей, чужих нам по всем социальным, экономическим и национальным признакам, мы проработали почти всю зиму. Я рассказывал о том, что вот я пишу воспоминания о моей советской жизни, и если они появятся в печати, мы, наконец, бросим работу. Финны сочувственно, но скептически кивали головами. Работать в порту и одновременно писать книгу — было, конечно, очень трудно».

В написании книги очень помогали советы Бориса. Лагерные университеты были у него более солидными. Он сумел уцелеть в Соловках, пережил ссылку в Сибирь. И всё же Борис безоговорочно уступил «право на книгу» старшему брату, понимая, что предложенная тем концепция рукописи, новые страницы которой они почти ежедневно обсуждали, была куда более глубокой и компрометирующей для правителей СССР, чем просто драматизированный рассказ очередного свидетеля-страдальца о лагерных муках. Многие сюжеты, которые Иван использовал в своём труде «Россия в концлагере», возникли во время их бесконечных ночных дискуссий на лагерные темы.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});