Листок на воде - Анатолий Дроздов

Встречный поток воздуха охлаждает мне голову. Ярость ушла, остался трезвый расчет. "Фоккер" приближается, мне надо решить, как атаковать. Я давно не летал на "ньюпоре". Я ни разу не стрелял из пулемета, установленного на верхнем крыле. Я обязательно промажу, после чего мне каюк. "Ньюпор" легче и маневреннее, но в воздушном бою главное не техника, а мастерство летчика. Барон увеличит счет, я преподнесу ему себя, как конфету на блюдечке. "Льюис" хоть заряжен? Привстаю, откидываю пулемет – все в порядке. Ствол пулемета смотрит почти в зенит. Стоп! А если так…

Летчик в полете постоянно вертит головой – это насущная необходимость, противника надо разглядеть своевременно. Однако самый зоркий пилот не увидит врага в "мертвой зоне". У аппарата это сзади и внизу. Увидеть противника, прокравшегося в "мертвую зону", мешают фюзеляж и хвостовое оперение. Опускаю "ньюпор" ниже. Расстояние до "фоккера" постепенно сокращается. Вот он уже надо мной. Тяну ручку управления и медленно-медленно, аккуратно-аккуратно захожу немцу под брюхо. Он меня все еще не видит. Ему не до меня: под плоскостями – линия фронта, аппарат могут обстрелять. Однако снизу не стреляют. Во-первых, мы высоко. Во-вторых, как немцы, так и наши, могут разглядеть в бинокли знаки на плоскостях. Мы буквально рядом, зацепить своего – проще простого. Я – под самым брюхом "фоккера". Отчетливо вижу костыль, затем полотняную оклейку фюзеляжа. Кажется, встань и достанешь рукой. Это иллюзия – до немца метров двадцать-тридцать. Воздух на высоте разреженный, отчего предметы кажутся ближе.

Пора! Привстаю и кладу палец на спуск "Льюиса". Металл холодит кожу – перчаток в кабине не было. Лето, не замерзнем…

"Льюис" дрожит, извергая пули. Они прошивают фюзеляж немца, пробивают бензобак, бьют по мотору. "Фоккер" сваливается вправо. Падаю на сиденье и закладываю левый вираж. Вижу "фоккер", он падает, кувыркаясь в белом облаке вытекающего бензина, потом вспыхивает. Огненный факел несется вниз и врезается в землю за немецкими траншеями. Это тебе, "ганс", за "Ваню-Васю"! Гори, гад, как они сгорели!..

Из наших окопов выскакивают солдаты, машут руками. Качнув крыльями, иду домой. Я отомстил за смерть друзей, я убил умелого и расчетливого врага, но радости нет. Место черного барона займет другой, карусель с воздушными схватками и смертями не остановится. В кабины аппаратов надо сажать тех, кто развязал эту войну. Кайзера Вильгельма, к примеру. В этом случае согласен на таран.

Вот и летное поле. У края валяется сгоревший "моран", пламя загасили. Ребят уже достали из-под обломков, людей у "морана" нет. Большая толпа собралась у фельдшерского пункта. Неужели кто уцелел?

Сажусь, глушу мотор. Ко мне никто не бежит. Снимаю шлем и очки, кладу на сиденье, выпрыгиваю на поле. Быстрым шагом иду к толпе. От нее отделяется человек. Это Рапота. Сергей смотрит вопросительно. Указываю ладонью в землю, он кивает.

– Что здесь? – указываю на толпу.

– Зенько… – он морщится.

Значит, "ганс" все же попал. Надеюсь, ты горел заживо, сволочь!

Раздвигаю толпу. У крыльца на носилках лежит Николай Александрович. Белое лицо, застывшие голубые глаза, подсыхающая струйка крови на левой щеке. На груди бесполезная уже повязка. Рядом с носилками сидит Ольга, она держит Зенько за руку. Лицо ее странно застыло.

– Павел Ксаверьевич!

Это Егоров.

– Я вас прошу: уведите Ольгу Матвеевну!

Подхожу, беру Ольгу под мышки и ставлю на ноги. Она смотрит бессмысленно. Обнимаю ее за талию и веду прочь. Толпа перед нами расступается. Мы выходим на улицу, бредем к дому. Она шагает механически, как заводная кукла. Завожу ее в дом, сажу за стол. Она подчиняется без возражений.

Я запасливый человек, у меня всегда есть. Ставлю перед Ольгой стакан, наполняю до краев. В сенях – бочка моченых яблок, набираю миску. Мясо ей сейчас нельзя, вырвет от одного вида.

– Пей!

Она послушно берет стакан, пьет. Придвигаю яблоки, она ест. Внимательно слежу за ее лицом. Неподвижная маска начинает терять очертания, глаза наполняет влага, первые слезинки выбегают наружу. Подействовало…

– Павлик!.. – она всхлипывает. – Он… Я его бинтую, а он улыбается – меня успокаивает. Потом вздрогнул – и все… Он единственный сын у матери. Рассказывал мне о ней, говорил, будет счастлива со мной познакомиться. Как же это так? Сначала мальчики, потом Николай Александрович…

Сажусь рядом, глажу ее по головке. Она утыкается лицом мне в грудь и тихо всхлипывает. Так это, Оленька, так… Для тебя впервые, мы же насмотрелись… Дружил с человеком, про маму с ним разговаривал, кусок хлеба делил… И вот он лежит перед тобой, холодный и недвижимый, и про маму рассказать некому. Привыкнешь, войне еще длиться и длиться…

Она замирает. Беру ее за плечи, отодвигаю – готова. Встаю, подхватываю на руки. Она уже не пушинка, как в "Метрополе", мы ее хорошо питали в последнее время, однако все равно не тяжелая. Несу ее в спальню, кладу на койку. Быстро раздеваю, сую под одеяло. Она тихонько вздыхает. Глажу по головке: спи!

Возвращаюсь за стол, наливаю себе. Достаю из печи горшок со щами, вываливаю в миску, ем. Пообедав, закуриваю, пуская дым в потолок. Гимнастерка на груди еще мокрая от Ольгиных слез. Ребенок… У меня никогда не было детей и никогда не будет. Женщины от меня не беременеют – проверено неоднократно. Кто-то следит, чтоб скиталец по телам не обзавелся потомством. Если б в своем времени я успел жениться, у меня могла быть вот такая дочь. Пусть легкомысленная и вздорная, но моя! Детей в отличие от жен не выбирают, они такие, какие есть.

За окном колышется ночь, я не заметил, как кончился день. Я не зажигаю лампу – сегодня яркая луна. Умываюсь, раздеваюсь и лезу в койку. Тяжелый был день, но завтра – еще тяжелее…

Ночью просыпаюсь от всхлипываний. Раздаются шлепки босых ног, фигура в белом появляется из-за ширмы и плюхается мне в койку. Беру ее под одеяло, обнимаю, глажу по головке. Она что-то бормочет и затихает. Когда дыхание ее становится ровным, встаю и отношу Ольгу за ширму. У меня узкая койка, я привык спать в ней один…

* * *

Похороны. Служба в местечковой церкви, сельский погост с тремя разрытыми могилами. "Ваню-Васю" отпевают в закрытых гробах, Зенько – в открытом. На кладбище не протолкнуться. Здесь не только свободные от службы офицеры и солдаты. Пришли почти все не выселенные жители местечка. Венки, много цветов. Их сейчас полно в палисадниках.

Полеты приостановлены – нет бензина. Это плохо – война помогает забыться. Настроение в отряде – хуже некуда. Никогда за всю историю части у нас не было таких потерь. В офицерскую столовую никто не ходит, все сидят по домам – сплошная мизантропия. Сергей столуется у нас. Выпиваем по чарке водки (Ольга более не возражает), едим, курим и расходимся. Ольга не плачет, но как-то странно смотрит на нас. Наверное, думает: "А вдруг и этих?"

Сижу дома, терзаю гитару. Я не умею сочинять песни, но могу переделать чужие. Ребята в роте постоянно просили: "Славка, переделай!", им нравилось. Я вышиваю крестиком по чужой канве, правда не всегда получается. От Сергея я таюсь, от Ольги не спрячешься. Она слушает, сложив руки на коленях, иногда просит повторить. Сама не поет.

Егоров присылает посыльного, иду. Егоров осунулся, похудел. Покойный Зенько был его близким другим.

– У меня к вам просьба, Павел Ксаверьевич, – говорит штабс-капитан. – Не могли бы мы собраться у вас, как бывало? Поговорить, послушать пение?

Просьба странная только на первый взгляд. По сегодняшней ситуации – самое то. Договариваемся на вечер. Запрягаю Нетребку и Марию в работу, Ольга вызывается в помощницы сама. У нее теперь мало пациентов: солдаты после происшедшего не беспокоят "фершалку". Я иду созывать.

В шесть вечера у меня – аншлаг. Егоров, Турлак, Рапота, мы с Ольгой. Лишние стулья спрятаны, но отсутствие погибших заметно. Выпиваем, закусываем, но разговор не клеится.

– Спойте нам, пожалуйста, Ольга Матвеевна! – просит Егоров.

Я предупредил Ольгу, но внезапно она говорит:

– Пусть лучше Павел! Он замечательно поет!

Гости смотрят на меня с изумлением. Все равно, если б Ольга сказала: "Кот Васька исполнит арию Индийского гостя"!

– Не подозревал за вами таких талантов, Павел Ксаверьевич! – язвит Турлак. Он давно ко мне не равнодушен.

Егоров смущен. С одной стороны нельзя обидеть хозяина, с другой – шли не за этим. Пока он терзается, Ольга приносит гитару.

– Про военлетов! – шепчет мне. Она становится за спиной и кладет руки мне на погоны. Семейный дуэт. Посмотрим.

Господа военлеты, вам, чье сердце в полете

Я аккордами веры эту песню пою.

Тем, кто дом свой оставил, живота не жалея,

Свою грудь подставляет за Отчизну свою.

Тем, кто выжил в шрапнели, в кого пули летели,

Кто карьеры не делал на паркетах дворцов.

Я пою военлетам, живота не жалевшим,

Щедро кровь проливавшим по заветам отцов.