Сквозь столетие (книга 1) - Антон Хижняк

— Пардон! Разрешите узнать, как о вас доложить их высокоблагородию?

Мгновенно мелькнула озорная мысль, и гость громко назвался чиновником десятого класса. Через минуту услышал через открытую дверь, как его отрекомендовал камердинер, пробасив во все горло:

— Его благородие господин коллежский секретарь Аверьян Герасимович… — И, переведя дыхание, спутав фамилию, добавил: — Нестоцкий!

После этого Аверьян Герасимович вошел из коридора в большой зал — гостиную.

— Честь имею засвидетельствовать свое почтение! — произнес по-офицерски и, слегка кивнув головой, добавил: — Дворянин, поручик в отставке.

Губы хозяина задрожали в гордой усмешке. «Поручик — не очень высокий чин», — подумал, напыжившись. Подошел к гостю и, пожимая ему руку, пробубнил деланым басом:

— Рад, рад познакомиться. Полковник Павлоградского гусарского полка… Гм… Гм… Конечно, тоже в отставке… А это моя дрожайшая половина, — подвел гостя к столику возле окна, — Елизавета Ивановна.

Не вставая с кресла, она жеманно протянула руку, и Аверьян Герасимович молниеносно, с офицерской галантностью поцеловал надушенную пухлую руку хозяйки.

— Прошу садиться! — сквозь зубы лениво процедила Елизавета и обратилась к мужу: — Осип Иванович! Приглашай гостя к столу.

Только сейчас Аверьян Герасимович заметил, что посреди комнаты стоял круглый стол, сервированный бедненько и скупо.

— Силь ву пле! — поспешила стрельнуть французскими словами Елизавета и затем чуть слышно сказала: — Не стесняйтесь. Прошу попробовать нашего соления и мочения.

— Да, да. Елизавета Ивановна сама следила, как служанки носили в погреба… — брякнул Осип.

Она так грозно взглянула на него, что он прикусил губы и начал наливать водку в маленькие рюмки.

Аверьян Герасимович вежливо откликнулся:

— Мерси боку, мадам! — и поклонился.

— Господин Несторовский знает французский? — беспардонно спросила Елизавета.

Аверьян Герасимович не подал вида, что заметил бестактность, и вежливо ответил:

— И немецкий да еще немного английский.

Дошла до ее сознания эта колкость или нет, но Елизавета ограничилась едва заметным кивком головы и склонилась над своим вышиванием. А потом спохватилась и посмотрела на Аверьяна Герасимовича:

— Пригубьте, дорогой гость.

— Осмелюсь спросить, где вы изволите на службе находиться? — опрокинув рюмочку, льстиво спросил Осип.

— Недолго был на военной службе, уволился из-за плохого состояния здоровья. А на гражданской был в Екатеринбурге, Тамбове, Чернигове и теперь в Полтавской губернии.

— И семья ваша изволит быть тут, в Полтавской губернии?

— Нет. Семья моя в Тамбовской губернии, а я здесь один.

Осип ерзал на стуле: ему очень хотелось выведать, женатый ли их гость, но никак не мог найти зацепку. Поймав суровый взгляд жены, он, налив по второй рюмочке, опять спросил:

— Ваши батюшка и матушка в Тамбовской губернии?

— Нет их, умерли. В Тамбовской губернии осталась старенькая бабушка, ей скоро исполнится девяносто лет. А больше никого нет.

Обрадованный хозяин, услыхав это, моментально в третий раз наполнил рюмочки. В этот раз жена не окинула его суровым взглядом, поскольку услышала от гостя желанный ответ. Наступило время для появления Серафимы. Что она так долго копается? А дочь неслышно вошла в зал и смущенно произнесла:

— Простите! — поклонилась гостью. — Я не знала…

— Ничего, доченька, — вмешалась мать. — Прошу познакомиться. Аверьян…

— Герасимович, — поднялся со стула гость.

— Познакомьтесь, Аверьян Герасимович. Это моя дочь Серафима.

Гость подошел к смущенной девушке и учтиво поцеловал руку, молодцевато прищелкнув каблуками. Потом задал девушке первый пришедший в голову вопрос:

— Вы давно здесь живете, Серафима Осиповна?

Аверьян почувствовал, что ляпнул, не подумав, но девушка тут же ответила, опустив глаза долу:

— Недавно. Мы здесь дней двадцать, скоро уедем.

Серафима была в голубом длинном платье с глубоким вырезом на шее и груди, с пышными буфами на плечах и широкими кружевными оборками внизу. Очевидно, девушка наряжалась, чтобы показаться перед ним во всей своей красе. Она усердно старалась хотя бы одеждой украсить себя, так как и лицом была вылитая мать — и нос картошкой, и маленькие невыразительные глазки, и фигура словно тумба.

Аверьян Герасимович с первой минуты знакомства внимательно присматривался к хозяину, стараясь делать это так, чтобы никто не заметил. Горько и противно смотреть на лицо существа, которое было причастно к смерти дорогого побратима, храброго и смелого Мити. Вот эти мышиные водянистые глаза видели Митю в грозные минуты его отчаянного поступка. Не думал, не гадал Аверьян Герасимович, что придется вот так близко увидеть одного из тех, кто был свидетелем незабываемого события четвертого апреля. Трудно сдерживать свой гнев и возмущение, но надо не показать этому плюгавому человечку, как ненавидит его в душе. Он сидел рядом, тщедушный человечишка с маленьким, почти детским лицом, изрезанным глубокими морщинами, обрамленным реденькими усами и такой же жидкой бороденкой, торчавшей, как общипанная щетка. И этот недоросток, мозгляк двадцать лет чернит честное имя Дмитрия Каракозова! Аверьян Герасимович перевел взгляд на раздобревшее, распухшее на чужом горе глупое существо. Царская милость дала ей все — и богатство, и деньги, и роскошные палаты, а ей этого мало. Приезжает каждый год в Запорожанку и требует от мужа, чтобы выжимал из несчастных людей последние копейки. Вот она сидит в нескольких шагах от него, случайная помещица, но не безобиднее тех, которые родились в этой ипостаси. И, будто прочитав его мысли, она вдруг подошла к круглому столу, села напротив гостя и начала жаловаться:

— Аверьян Герасимович! Вы не можете себе представить, как упрямы запорожанские мужики. Им говорят, что нам надо ехать во Францию, повезти детей на Лазурный берег, а для этого необходимы деньги, а они, чертовы подлецы, не платят за наделенную и арендованную землю. Деньги должны пойти в поземельный банк, а там муж получит, что ему полагается.

Она не обращала внимания на то, что здесь находятся муж и дочь, и разошлась, как торговка на базаре. Кричала, стучала кулаком по столу и ерзала на стуле так, что ее широкое платье поднималось на ней волнами, лицо багровело.

— Нянчатся с ними! Дал царь-батюшка волю. А им не волю надо, а кнут! И утром, и в обед, и вечером розгами их, розгами нужно пороть. Тогда они будут слушаться и бояться. Розги не отменили, но мало порют мужиков. А им ежедневно надо кровь пускать. Вон наш камердинер Кудлай жалуется. Встретят его мужики на улице и смеются, скалят зубы. Даже песенку сложили: «Камердин, камердин, скоро будешь ты один». Он спрашивает: «Что это означает, один?» Они ему отвечают: «Означает то, что ты скоро будешь один». Спрашивает: «А где же будут мои господа?» А они дерзко отвечают: «Не знаем. Спроси их об этом». Видите, что они делают. Да я бы их на куски резала! Резала и солью присыпала!…

— Елизавета Ивановна разгневалась, — тихо пропищал Осип Иванович. — Нужны деньги. А мужики не платят. — Он вскочил со стула и забегал по залу. Расстегнул архалук, и полы халата метались, как крылья ворона.

Аверьяну Герасимовичу было неловко за девушку, она съежилась на стуле и испуганно смотрела то на отца, то на мать.

А Елизавета Ивановна разошлась, обрадовавшись, что появился посторонний молчаливый слушатель, ведь за эти две недели, что они находились в Запорожанке, к ним никто не заходил, кроме старосты. Да и о чем со старостой говорить, ведь он, как послушный лакей, только подобострастно кивает головой. А этот гость, по всему видно, солидный человек, и ему можно выложить все, что накипело на сердце. Не обращая внимания на то, что гость ни одним словом не поддержал ее возмущения «непослушанием мужиков», она продолжала разглагольствовать:

— Поверьте, Аверьян Герасимович, что любой другой хозяин кулаком заткнул бы глотки всем непокорным. А наш Осип Иванович согнулся, сидит как воробей.

— Веточка! Веточка! — попытался раскрыть рот супруг.

— Молчи! Тряпка, а не мужчина! — грубо оборвала его. — Да собрал бы их всех в управе и отругал как следует. И деньги поплыли бы. Да и розог не одному бы всыпать нужно!

— Я… — опять заговорил Осип.

— Молчи! Вот посторонний человек видит, какой ты помещик. Да я проучила бы их! Староста жалуется, что некоторые мужики и сами не платят, и соседей подбивают. А те, глядя на них, тоже только обещают. Есть такой противный Пархом Гамай. Позови старосту, он расскажет о нем.

— Я и сам знаю, — огрызнулся Осип.

— Этот Пархом еще не заплатил десять рублей. Вот положить бы его на скамью да и высечь розгами.

— Нельзя его трогать, — посмелел Осип, — у него сын гвардеец. Не оберешься беды.