Одиночка - Эндрю Гросс

позыв, он понял, чем это пахнет.

Видя реакцию Блюма, его сосед посмотрел ему в глаза, подмигнул и угрюмо хмыкнул.

Впереди тянулось унылое здание из кирпича, над которым торчала вышка. Несколько вышек. И колючая проволока — насколько хватало глаз. Двойные ряды колючей проволоки, под током. Знаки с надписью «VERBOTTEN!» и нарисованными под ней черепом и костями развешаны через каждые десять метров. Внутри был целый город. Город смерти. Через каждые сто метров — сторожевые вышки с пулеметами на треногах. Железная дорога доходила до самых ворот. Вокруг одни немцы. Эсэсовцы.

Грузовик остановился.

Внутри у Блюма все оборвалось. Он поймал себя на том, что повторяет слова поминальной молитвы «Эль мале Рахамим»: «Эль мале рахамим, шохен ба-ромин…», шептал он про себя.

«О Боже, исполненный милосердия, пребывающий в небесах, даруй истинный покой под сенью присутствия Твоего тому, кто ушел от нас…»

Дальше он не помнил.

Неожиданно послышалась возбужденная перебранка на немецком. Подошедший к грузовику офицер, выразительно жестикулируя, пытался вернуть их обратно на дорогу, приказывая водителю ехать дальше:

— Nicht hier! Nicht hier!

Не сюда! Не сюда!

Сердце Блюма замерло. Он слышал, как офицер кричит «Биркенау» и показывает в другом направлении.

Биркенау находился совсем рядом, но это был, согласно схеме Врбы, отдельный лагерь. А Мендль должен быть здесь. В Аушвице-1. И Блюм во что бы то ни стало тоже должен быть здесь.

Если его увезут в Биркенау, целый день будет потерян. Шансы найти Мендля за три дня и так были ничтожно малы, что уж говорить про два!

Если ему вообще удастся попасть в новую бригаду.

Дерьмо!

Блюм прислушался к спору между подошедшим офицером, польским подрядчиком и офицером-тыловиком, приехавшим с ними из Бжезинки. В кузове никто не проявлял интереса к обсуждению. Работа есть работа, пока за нее платят. Им было наплевать.

В конце концов подрядчик залез обратно, офицер снова замахал в сторону Биркенау — у Блюма упало сердце. Потом он понял, что офицер машет второму грузовику, тому, что ехал за ними. Тот выехал на дорогу и направился к другому лагерю. Их грузовик пропустили к Аушвицу. Он доехал до основных ворот и остановился. Подрядчик снова вылез из кабины, обошел машину и отодвинул засов, державший заднюю стенку кузова.

— Niech wysiadać! Przyjechali! — Давайте вылезайте! Приехали!

— Всем встать в очередь, — инструктировал прибывших эсэсовский офицер, пока они толпились около ворот. — Шаг в сторону, и вас пристрелят. Вопросов не задавать. Понятно?

Работники закивали. Все выстроились в колонну.

— Каждый раз они это повторяют, — прошептал сосед Блюма по грузовику. — Но на твоем месте не я стал бы испытывать их на слабо.

— Меня не надо уговаривать.

Хотя в душе Блюм понимал, что именно это он и сделает. Испытает так, что этим работягам и не снилось! Он оглянулся, пытаясь определить, где проходят железнодорожные пути, ведущие в Биркенау. Лес начинался в полусотне метров. И река…

— Вперед! — скомандовал эсэсовец. Они двинулись вдоль путей к воротам, над которыми по изогнутой железной арке изгибалась надпись: «Arbeit Macht Frei».

Труд освобождает.

Вот именно, освобождает, подумал Блюм. Он снова начал повторять поминальную молитву за души погибших. Мертвые свободны. Мертвые.

И теперь он был одним из них.

Он прошел под изогнутой аркой и оказался в Освенциме.

Глава 33

Лео поднялся по ступенькам дома заместителя начальника лагеря. Роттенфюрер Ланге остался курить снаружи. Это был уже седьмой визит Лео, и охранник отпускал его одного.

Семь недель назад они с фрау Акерманн сыграли первую партию. С тех пор шахматы перестали быть единственной целью его визитов. Она явно привязалась к юноше, с нетерпением ожидая следующей встречи, и он был вынужден признаться, что как бы он ни притворялся, ему тоже хотелось ее увидеть. Победить его она не могла. Это было понятно сразу. И она принимала это, хоть он и позволял ей растягивать партию, которую мог бы выиграть в несколько ходов — чтобы они могли побыть вместе подольше.

За эти недели она научилась рассказывать ему о себе и делиться чувствами. Родители, желая ей счастья, подтолкнули ее к замужеству. Она тосковала по свободе, хотела сделать карьеру, заняться преподаванием, но все это пришлось отложить. Лео не сомневался в том, что она не одобряет те ужасы, что происходили у нее на глазах. Про нее говорили, что она изо всех сил старается облегчить страдания больных в лазарете. Что же до чудовищных опытов, производимых доктором Менгеле, то она лишь однажды произнесла его имя, при этом ее губы сжались и в глазах сверкнуло глубокое презрение. Лео понимал, что, по большому счету, и она находилась здесь взаперти, и она была пленницей, отрезанной от мира — как любой из заключенных.

Пару раз за приоткрывшимся воротничком платья ему доводилось видеть следы насилия. Темную полоску сбоку, на шее. Синяк на руке, когда она передвигала фигуру на доске. Припухшую нижнюю губу. Видя все это, он еще больше ненавидел ее мужа. Он жалел, что не может посочувствовать ей, спросить ее, почему она остается здесь. Этот брак: зачем она мирится с ним? Она ведь могла уехать. Фактически, только она и могла уехать! Все остальные — охранники, заключенные — не имели такой возможности.

Но Лео не решался заговаривать о подобных вещах. Он не мог себе позволить подвергнуть опасности то хрупкое доверие, на котором зиждились их отношения. Волчек оставался бесправным заключенным, и если он ее обидит, его уничтожат по одному ее слову. И все же он не мог даже представить себе, что больше не увидит Грету. Несколько раз она приоткрывала ему свою душу, и ему было понятно то состояние безысходности, в котором она жила. Оставаться рядом с таким чудовищем. Лишиться всех надежд и желаний. Лео желал, чтобы она была счастлива. И свободна. Он видел, что каждый его вторничный визит — это для нее глоток свежего воздуха, хотя она и была взрослой женщиной, а он — еще мальчишка. Свобода. Возможность вылететь ненадолго из клетки. И он боялся, что если он переоценит их близость, дверца захлопнется. Скажет что-нибудь не то, и все закончится. А еще он страшился гнева ее мужа.

— А, герр Волчек. — Войдя в гостиную и увидев его, она приветливо улыбнулась, ее голубые глаза засияли.

— Фрау Акерманн.

Был май. Становилось все теплей. Распустились цветы. На ней было платье с набивным рисунком с открытым верхом, на плечи наброшен легкий белый свитер.

На шее висела тонкая золотая цепочка. В первый раз за все время