Собрание ранней прозы - Джеймс Джойс

— Тебе известно, я думаю, что Аристотель основал биологическую науку.

— За все блага мира я не скажу ничего против Аристотеля, но только при разборе «неточных» наук его дух, мне кажется, себя проявляет не в самых своих лучших свойствах.

— Мне интересно, как бы Аристотель расценил тебя как поэта?

— Черта с два я бы стал перед ним оправдываться. Пускай он меня изучает, если у него выйдет. Ты можешь себе представить прекрасную женщину, которая рассыпалась бы: «Ах, мистер Аристотель, ах, простите меня, что я так прекрасна»?

— Он был великий мудрец.

— Да, но я не думаю, что он был бы особым покровителем тех, кто пропагандирует полезность ходьбы на месте.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты не замечал, как абстрактные термины звучат фальшиво и нереально, когда их произносят эти замшелые в нашем колледже? Ты видел, какие они подняли разговоры вокруг своего нового журнала. Макканн, они веруют, выведет их из пленения египетского. Этот журнальчик их, он тебя не заставляет твердить про себя «О боже, какое счастье, что у меня с этим ничего общего»? Вот та кукольная жизнь, какую отцы иезуиты дозволяют этим послушным юношам, ее я и называю ходьбой на месте. Марионеточная жизнь, какую ведет сам иезуит, как раздатчик праведности и света истины, — вот тебе еще вариант ходьбы на месте. И при этом оба вида марионеток думают, будто Аристотель их оправдывает перед всем миром. Будь добр, припомни чудовищную легенду, что управляет всем их существованием, — до чего аристотелианская, а? Будь добр, припомни все мельчайшие правила, где вычислено точное количество спасения в каждом благом деянии — какое аристотелевское изобретение!

Однажды вечером, когда оставалось с неделю до Рождества, Стивен стоял в колоннаде Библиотеки. Из здания вышла Эмма и остановилась побеседовать с ним. Она была в уютном, теплом твидовом одеянии, и ровные витки длинного белого боа открывали улыбающееся личико морозному воздуху. При виде такой счастливой сияющей фигурки среди безрадостного пейзажа любой нормального устройства юноша ощутил бы неудержимое желание сжать ее в объятиях. Небольшая шляпка темного меха делала ее похожей на куклу с рождественской елки, а неисправимые глаза говорили, казалось: «А вам не хотелось бы меня приласкать?» Она тут же принялась щебетать. Она знала ту, которая написала «Девушку-товарища», это девушка с большими способностями к таким вещам. А у них в монастыре был тоже журнал, и она туда пробовала писать «скетчи».

— Между прочим, я про вас слышу жуткие вещи.

— Как так?

— Все говорят, у вас жуткие идеи, вы читаете жуткие книги. Говорят, вы мистик или в этом духе. Знаете, что одна девушка мне сказала?

— Нет, а что?

— Что вы не верите в Бога.

Они шли по Грину за цепным ограждением, и когда она это сказала, она чуть сильней послала к нему тепло своего тела, и ее глаза глянули на него с выражением заботливого участия. Ответный взгляд Стивена был тверд.

— Не будем о Боге, Эмма, — произнес он. — Вы меня занимаете гораздо больше, чем этот старый джентльмен.

— Какой джентльмен? — спросила она наивно.

— Пожилой джентльмен, владеющий птичником, — Иегова Второй.

— Не надо при мне говорить такие вещи, я ведь уже просила вас.

— Хорошо-хорошо, Эмма. Я вижу, вы страшитесь потерять веру. Но вам нечего страшиться моего влияния.

Они прошли от Грина до самой Южной Кольцевой, не пробуя возобновить разговор. С каждым шагом решимость Стивена расстаться с ней и никогда больше ее не видеть становилась прочней и глубже. Даже в качестве развлеченья, ее общество действовало слегка разрушающе на его чувство собственного достоинства. Проходя под большими деревьями на Молл, она замедлила шаг и, когда они вышли из полосы света фонарей на мосту, остановилась сама, без его побуждения. Стивена это очень удивило: час и место придавали их положению двусмысленность и, хотя она выбрала для остановки глубокую тень деревьев, дерзость эта совершалась уже вблизи от ее дома. С минуту они прислушивались к тихому журчанью воды, глядя, как к середине моста ползет на подъем трамвай.

— Я правда так сильно занимаю ваши мысли? — произнесла наконец она глубоким и значительным тоном.

— Да, без сомнения, — сказал Стивен, стараясь попасть в ее тон. — Я знаю, какая вы живая, человеческая.

— Но живых людей множество.

— Вы женщина, Эмма.

— Вы меня бы уже назвали женщиной? Вам не кажется, что я еще девочка?

В течение нескольких мгновений взгляд Стивена обходил рискованные территории, меж тем как ее полуприкрытый взор переносил это вторжение без упрека.

— Нет, Эмма, — проговорил он. — Вы больше уже не девочка.

— Но вы еще не мужчина, правда? — быстро откликнулась она; и было заметно даже в тени, как гордость, юность, желание начинают горячить ее щеки.

— Я желторотый, — отвечал Стивен.

Она чуть сильней подалась к нему, и в ее глазах вновь появилось выражение заботливого участия. Тепло ее тела, казалось, перетекало в его тело — и без минуты колебаний он сунул руку в карман и принялся нащупывать там монеты.

— Мне надо идти, — сказала она.

— Доброй ночи, — сказал он с улыбкой.

Когда она вошла в дом, он направился берегом канала, по-прежнему в тени оголенных деревьев, тихо напевая себе под нос из службы Великой Пятницы. Он думал о том, что он сказал Крэнли, — когда люди любят, они отдают, — и произнес громко вслух: «Я больше никогда не буду говорить с ней». Когда он проходил у нижнего моста, из темноты появилась женщина и сказала: «Привет, миленький». Остановясь, Стивен посмотрел на нее. «Она была маленького роста, и даже в эту морозную пору от ее одежды несло застарелым потом. Над остекленелым лицом была надвинутая на гулящий манер соломенная черная шляпка. Она предложила ему пройтись с ней недалеко. Не отвечая ей и не прерывая страстной напев, Стивен переместил свои монеты в ее руку и продолжал путь.» Удаляясь и слыша ее благословения за своей спиной, он принялся размышлять о том, что совершенней с литературной точки зрения: рассказ о смерти Иисуса, данный Ренаном или же данный евангелистами. Однажды ему пришлось слышать, как проповедник, исполнясь благочестивого ужаса, намекал, что существует теория, пущенная каким-то литературным агентом сатаны и утверждающая, будто Иисус был маньяком. Женщина в черной шляпке не поверила бы никогда, что Иисус маньяк, и Стивен разделял ее мнение. Бесспорно, он великий образец для холостяков — сказал он себе — но все-таки для божественной личности он слишком уж печется насчет себя. Женщина в черной шляпке никогда не слыхивала о Будде, а характер Будды, пожалуй, превосходил характер Иисуса в том, что касается бесстрастной святости. Интересно, как бы понравилась ей эта история, как Яшодхара целовала Будду уже после его просветления и покаяния. Иисус Ренана малость буддийский, но западные люди, ярые обжоры и выпивохи, нипочем бы не стали поклоняться такому. Кровь требует крови. Есть люди на этом острове, у которых религиозное чувство находит выход в пении гимна «Омыты в крови Агнца». Возможно, это вопрос [порыва] диеты, но я бы все-таки предпочел омовение в рисовой воде. Уфф! Как подумаешь! Кровавая баня, чтобы очистить тело духовное от всех грешных потовыделений… Чувство декорума заставляет ту женщину носить соломенную шляпку в разгар зимы. Она мне сказала: «Привет, миленький». Самое любящее существо всех времен не сможет сказать ничего большего. Вы только подумайте — «Привет, миленький». Сатана должен разгневаться, когда ее будут называть исчадием сатаны.

— Я не собираюсь больше встречаться с ней, — сообщил Стивен Линчу несколько вечеров спустя.

— Это большая ошибка, — сказал Линч, надувая грудь.

— Пустая трата времени. Я не получу никогда того, чего я хочу от нее.

— А чего ты от нее хочешь?

— Любви.

— Как?

— Любви.

Линч резко остановился и произнес:

— Смотри, у меня есть четыре пенса…

— Это у тебя-то?

— Давай куда-нибудь зайдем. Но только, если я тебе ставлю выпивку, ты мне должен обещать, что никогда больше этого не скажешь.

— Не скажешь чего?

— Того слова.

— «Любовь» то есть?

— Заходим сюда.

Когда они уселись в замызганной полутьме таверны, Стивен начал в задумчивости раскачивать под собой табурет.

— Я вижу, я слишком далеко завел твое воспитание, дружище Линч?

— Но ведь это была жестокость, — сказал Линч, наслаждаясь роскошью угощать и поучать приятеля.

— Ты мне не веришь?

— Конечно нет.

Некоторое время Стивен был целиком сосредоточен на своей мерной кружке.

— Конечно, — молвил он наконец, — кое-что меньшее я бы тоже взял, если бы она дала.

— Уж знаю, взял бы.

— А ты б хотел, чтобы я ее соблазнил?

— Еще бы. Было б так интересно.