Мемуары мессира Дартаньяна. Том II - Эдуард Глиссан

Она мне сказала все это в столь приятной манере, что я сейчас же дал ей знать, что обладаю добродетелью монаха, хотя на мне и нет сутаны. Она была чрезвычайно довольна мной, и так как я не мог бы пойти в какое-нибудь другое место, где мне было бы лучше, а кроме того, я боялся вновь показаться на улицах из-за этой сволочи и маленьких ребятишек, что не стали бы особенно скрывать их желания, дабы я послужил им игрушкой, я попросил ее позволения остаться в ее доме. Она решилась на это тем быстрее, что при ней не было мужа, кто контролировал бы ее действия, а к тому же она тешила себя надеждой, что я ей щедро оплачу мое пристанище.

Муж-рогоносец и Посол.

Не то чтобы она была вдовой; напротив, она вышла замуж всего лишь два года назад, и более того, ее муж не испытывал еще никакого желания умирать. Но она нашла средство от него избавиться за несколько дней до этого по настоянию Принца де Конти, крайне надоедавшего ей по этому поводу. Так как он полагал, что иметь любовницу было почти пустяком, и следовало только проводить ночь вместе с ней, он пожелал отправить мужа в вояж, дабы тот дал ему время делать все, что ему будет угодно, с женой. Он отослал его во Фландрию, к своему брату, с жалобами на Марсена. Принц де Конде, знавший обо всем, происходившем в Бордо, настолько хорошо, как если бы он сам там находился, спокойно его выслушал. Однако, так как этот Принц взял себе манеру говорить каждому правду в лицо, и даже женщинам, кого от нее обычно в каком-то роде оберегают, он тотчас заметил этому мужу-рогоносцу, что его брат, Принц де Конти, по всей видимости, не пожелал, чтобы он ему поверил, поскольку выбрал именно его для переговоров о своих интересах; ему надо было бы отправить [216] менее подозрительную персону, дабы расположить его ко всему этому прислушаться. Поначалу посол не понял, что он хотел этим сказать, либо он не обладал особо живой сообразительностью, или же просто не знал об интрижке Принца де Конти с его женой. Итак, когда он взмолился перед Принцем де Конде соблаговолить сказать ему, в чем он мог быть ему подозрителен, тот прикинулся, будто не желал верить ему на слово, потом внезапно смягчился. «Я вам верю, — подхватил Принц, — поскольку вижу, что вы готовы в этом поклясться, но если вы и оправдались в этом, я совершенно убежден, что вы не оправдаетесь в другой вещи. Ваша жена слишком добрая подруга моего брата, чтобы вы не принимали его интересов с особой теплотой; а значит, вы не способны свидетельствовать против его врагов; вам это известно лучше, чем мне, вы не только юрисконсульт, но вы ведь еще направляли с жалобами перед вами тех, каковые считаются мэтрами в этом ремесле». Бедный муж было подумал, будто он грохнулся со своих высот, когда услышал подобный упрек себе. Он ничего не знал о делах своей жены, или, по меньшей мере, делал вид, якобы о них не знает; но скрытность вовсе не подходила ему после этого, и он в глубочайшем горе выехал назад в свою страну.

Тем временем я постоянно находился подле Дамы, и так как с момента на момент мы завязывали все более близкое знакомство, я счел себя вправе сказать ей, впрочем, как бы это исходило от меня, что если бы я был на ее месте, то бы постарался воспользоваться настоящим временем; быть может, оно не всегда будет ей столь выгодно, как было сейчас, когда она пользовалась добрыми милостями Принца де Конти; и если бы она пожелала воспользоваться тем влиянием, какое имела на его душу, убедив его вернуться к повиновению, каким он обязан Его Величеству, я употреблю все силы для предоставления ей вознаграждения, соответствующего этой услуге — [217] она сможет даже приобрести себе некоторое положение в Париже; Двор сможет использовать ее мужа, особенно если он пожелает купить себе должность Мэтра по Ходатайствам; порой не требуется почти ничего для достижения успеха, мы имеем прекрасный пример этому в особе Месье Ле Телье, кто, находясь на посту Королевского Прокурора Шатле, раздобыл столь выгодную информацию для одного из детей покойного Месье де Буйона, Суперинтенданта Финансов; тот столь хорошо был принят после этого, что счел себя обязанным возложить на него все свои надежды на удачу, продал свою должность, чтобы купить другую уже в Совете, совершенно подобную той, какую я посоветовал бы принять ее мужу; тот же со своей совсем недурно справился, поскольку он был теперь не только Государственным Секретарем и одним из богатейших людей во всем Париже, но и еще на пути сделаться однажды Канцлером.

Женский рай.

Дама слушала меня с удовольствием. Она уже слышала от других, что Париж был для женщин раем; надежда, что я дам ей однажды возможность перенести туда свой семейный очаг, была для нее столь приятна, что она сказала мне в тот же час — после того, как она отдалась мне, она теперь полностью отдается под мое руководство. Она сейчас же добавила, — если она так легко отказывается от своей страны и своих родителей, то это исключительно ради любви ко мне; не могу же я постоянно оставаться в Бордо; привязанность моей должности ко Двору вскоре обяжет меня туда вернуться; ведь я ей и вправду говорил, что получил отпуск на четыре месяца, но, наконец, один из них уже прошел; остальные пробегут так же быстро, когда бы даже это и был более долгий срок, чем этот — значит, нам надо задуматься, как бы устроиться, чтобы видеться всегда. Она меня молила в то же время соизволить написать ко двору, говоря мне, что из признательности к ней и по моей доброй воле я просто [218] должен употребить все мое влияние и влияние моих друзей, дабы довести это дело до благополучного окончания.

Я был в восторге от той горячности, с какой она приняла мое предложение. Любовь, впрочем, не имела абсолютно никакого отношения к моей радости; дебош и политика связали нас любовной интрижкой скорее, чем какая-то сердечная привязанность. Не то чтобы она не была достаточно мила, и даже многие на моем месте составили бы себе на этом кругленькое состояние. Но либо не всем суждено любить всех подряд, либо мне не нравилась любовница, делившаяся своими милостями с другим, но я приближался к ней более для того, чтобы сохранять репутацию славного кавалера, какую я снискал себе подле нее. Мое поручение в отношении Принца де Конти также заставляло меня ей угождать. Саразен нашел препятствие нашим намерениям в том опасении, какое этот Принц испытывал к своему брату. Хотя он был очарован портретом племянницы Кардинала, что этот Секретарь показал ему, как ни в чем не бывало (поскольку он еще не заговаривал с ним о его браке с ней и хотел предварительно послушать, что тот скажет об этом портрете), он так дрожал, когда думал, как разъярится Принц де Конде, если брат его действительно бросит, что никак не мог на это решиться. Саразен, однако, был настолько ловок, что пользовался любыми резонами, какие только могли его тронуть. Он неоднократно замечал ему, что его брат в тысячу раз больше доверяет Марсену, чем ему; таким образом, откровенно говоря, именно в его руках находится вся власть, тогда как он облечен ею лишь для вида. Да если бы он захотел сказать об этом всю правду, он сам прекрасно осознавал, он не осмеливался решительно ничего сделать без предварительного уговора с ним; все важнейшие Гонцы из Нидерландов направлялись прямо к Марсену, тогда как он принимал лишь тех, что приносили ему решения, уже [219] принятые между ними обоими; все его истинные слуги с негодованием взирали на все это и во всякий день обращали мольбы к небу, дабы увидеть его избавившимся от этого рабства; если он соблаговолит над этим хоть немного поразмыслить, то вскоре даст им такое удовлетворение; во-первых, его призывала к этому честь, наиболее могучий мотив из всех, способных всколыхнуть душу Принца; но если ему требуется еще и другое побуждение, то он ему скажет, что в не меньшей степени здесь шла речь и о его собственных интересах. Все достояние его брата, а оно было очень значительно, теперь конфисковано, и, по всей видимости, оно никогда не будет ему возвращено, поскольку обязательства, в какие он во всякий день вступал с Испанцами, были так велики, что казались нерасторжимыми. В самом деле, этот Принц, неудовлетворенный городами, что он взял в Шампани, отступая к ним, готовился вторгнуться еще и в Пикардию, чтобы все там предать огню и мечу. Он даже поклялся им никогда не заключать Мира без их участия и не ждать отныне никакого возвышения кроме того, что они ему смогут предложить.

Эффект другого портрета.

Портрет, что Саразен показал Принцу де Конти, был немного льстив, как почти все портреты, на каких изображены Дамы. Однако, так как он не произвел всего того эффекта, на какой мы рассчитывали, либо он не затронул тонких струн души этого Принца, или же его страх был по-прежнему столь велик, что он не мог его преодолеть, я счел себя обязанным представить ему еще и другой, присланный мне Его Преосвященством. Это был парадный портрет, и он производил весьма сильное впечатление. Он был еще более льстив, чем тот, какой имелся у Саразена, в том роде, что можно сказать, надо бы быть совершенно непрошибаемым, чтобы не поддаться чарам модели, во всяком случае, предполагая, что она была похожа на свое изображение. Я отдал его моей советнице, и она поместила его в своей [220] комнате, после того, как заказала для него великолепное обрамление. Этот портрет имел некоторое сходство с другим, в чем не было абсолютно ничего удивительного, поскольку они оба были написаны с одной и той же особы. Сама модель, в общем, походила на них, хотя в деталях далеко нельзя было сказать, была ли в них та же согласованность, ни даже были ли у нее те же черты. Принц де Конти, явившись к Даме, тотчас же узнал там персону, изображенную на портрете. Однако он боялся обмануться, потому что в таком городе, как Бордо, было довольно необычайно наткнуться на вещь вроде этой; Кардинал там был смертельно ненавидим, и украсить вот так свое жилище портретом его племянницы казалось совершенно неуместной дерзостью. Итак, он спросил у Дамы, чей это был портрет, как если бы ничего не знал и даже ничего об этом не подозревал. Дама ему ответила, что это был портрет самой красивой, самой мудрой, самой добродетельной и самой совершенной особы во Франции. Такую похвальную речь она произнесла в столь немногих словах, но что было в ней наиболее прекрасно, так это то, что эта речь была правдива. Из семи племянниц Его Преосвященства эта была не только самой совершенной, но, казалось, еще и воплотила в своей персоне всю добродетель, должно быть, отпущенную на всех остальных. Дама, предупредив душу этого Принца столь справедливыми и столь сильными похвалами, тотчас добавила, что та была на выданье и стала бы для него счастливой участью; она ему в тот же час ее назвала, сказав ему, — если он желает добиться успеха и унаследовать в то же время все должности и богатства его брата, он не должен искать никакой другой жены, кроме этой. Страх перед его братом рассеивался по мере того, как она ему говорила о достоянии племянницы Кардинала, и как он продолжал вглядываться в ее портрет. Он влюбился в нее настолько, насколько можно было влюбиться в видение вроде этого. Он никогда не видел Демуазель, [221] она почти всегда пребывала в монастыре или же была вне пределов Франции, когда он находился при Дворе; итак, чистосердечно уверившись, что она была так же красива, как свидетельствовал об этом ее портрет, едва он вернулся к себе, как вызвал Саразена в свой Кабинет. Он спросил его там, кто дал ему портрет, какой тот ему показывал, если он не исходил от Кардинала, и попросил его ни в коей мере не приукрашивать правду. Этот Принц был чересчур разумен, чтобы не видеть, насколько все это было заранее задумано, и как теперь ему навязывали эту девицу. Саразен ему во всем признался, тем не менее, ни в какой манере не обмолвившись обо мне. Кроме того, вовсе не об этом шла речь, но лишь о том, чтобы поведать его мэтру, каково было намерение Кардинала.