Шахиня - Леопольд Захер-Мазох

– Боюсь только, ваше величество, – возразила графиня, – что от этой бесхитростной, еще неоскверненной грехами души отскочат все ваши стрелы, и смею полагать, что все, предпринимаемое вами с целью поддразнить и привязать Разумовского, совершенно излишне, потому что и без того он ведь думает только о вас, и уж сама надежда обладать вами единолично была бы в его глазах кощунственной самонадеянностью.

– И все-таки я хочу попробовать, удастся ли мне довести его до такого состояния, когда он позабудет свою чрезмерную скромность, – ответила царица.

– Он будет при этом страдать, – сказала графиня, – но молчать и с трогательной терпеливостью сносить все.

– Не оказывается ли это спокойствие, в конце концов, еще большим высокомерием, чем смирение? – воскликнула Елизавета.

– Я не берусь об этом судить с уверенностью, – промолвила в ответ первая гофдама, – во всяком случае, можно сказать только то, что он не боится Шубина и даже посмеивается над ним.

– Он мне за это ответит, – пробормотала Елизавета, – позови-ка мне Шубина... нет... все же... сперва Разумовского... он узнает меня, и причем немедленно.

Уже наступил вечер, когда графиня покинула будуар императрицы, чтобы передать двум соперникам ее приказ явиться туда. Первым пришел Разумовский, как всегда остановился у двери и, подобно слуге, сразу же с верноподданнической готовностью справился о желании царственной возлюбленной. Та взглянула на него с язвительной улыбкой и затем коротко и повелительно проговорила:

– Я считаю полезным, чтобы теперь Шубин на некоторое время занял твое место, Алексей, ты же на этот срок останешься только моим слугой, моим холопом, тебе понятно?

– Понятно.

– А сейчас я прежде всего хочу заняться туалетом, чтобы по достоинству принять своего фаворита, – продолжала царица, – сними-ка с меня обувь.

Разумовский молча опустился на колено и исполнил ее приказание, затем по ее знаку он надел ей вышитые золотом домашние туфли, помог избавиться от громоздких одежд и облачиться в отороченную и подбитую горностаем удобную шубку из зеленого бархата. Елизавета подошла к большому стенному зеркалу и с удовлетворением полюбовалась своим отражением.

– Ты не находишь, что я очень хорошо выгляжу, – сказала она.

– Обворожительно.

– Шубин будет просто счастлив, – продолжала она.

Разумовский оставил эту реплику без ответа.

– Ты ему не завидуешь?

– Как я могу на это осмелиться.

– Ты должен осмелиться, – воскликнула Елизавета, топнув ногой. – Так, стало быть, ты не ревнуешь?

– Разве раб может ревновать?

– Ты прав. Зажги висячую лампу у меня в спальне. Разумовский повиновался. Вернувшись снова в будуар царственной возлюбленной, он увидел Шубина, сидящего рядом с ней на диване. Елизавета, казалось, хотела насквозь пробуравить Разумовского взглядом, однако ей не удалось обнаружить в нем даже намека на беспокойство или зависть, в то время как Шубин, смущенно поднявшийся при его появлении, покраснел как рак.

– Погаси светильники, – сказала царица вставая с дивана, затем она с нежной улыбкой взяла Шубина за руку и повела в спальню. Разумовский накрыл свечи золотыми колпачками и замер в ожидании дальнейших распоряжений своей жестокосердой возлюбленной.

– Теперь можешь идти, – раздался ее голос из-за портьеры.

Раб безмолвно и тихо покинул покои, ни один вздох не вырвался из его верной груди.

Шубин не откладывая приступил к делу. Он резко привлек Катерину к себе, порывисто обнял ее, и они рухнули на постель.

– О, моя Катюша, я хочу любить тебя всю оставшуюся жизнь, так часто, сколько тебе пожелается, но не заставляй меня больше томиться.

Он склонился над ней и поцеловал в уста, лег между ее бедер, и его пика коснулась живота Катерины.

– Я мог бы взять тебя силой, сладкая моя, но я не хочу этого делать, потому что люблю тебя и хочу, чтобы ты делила со мной мой восторг.

– Ты и в самом деле любишь меня? – спросила Катерина и нарочно провела ладонью по его скипетру.

– Видишь, я молод и крепок, и я люблю тебя.

Он всем телом изогнулся над нею и, опорой положив ей под голову левую руку, протянул правую к своему копью, чтобы направить его на верный путь.

– Когда он у тебя такой крепкий, мне почти страшно становится, – ответила Катерина.

– Я хочу всегда делать только то, чего хочешь ты, – ответил Шубин. – А теперь позволь мне приступить.

На лице Катерины снова отчетливо отразились сменяющие друг друга ощущения: легкая боль и сладострастные переживания.

– О, ты делаешь мне больно, любимый, – со вздохом вымолвила она и слегка подалась назад, когда он, увлеченный страстью, бурно проник в нее. Выдержав мгновенную паузу, он продолжил затем с той же энергичностью.

Теперь Катерина уже не отступала, а без сопротивления вбирала в себя его копье, мало-помалу проникающее все глубже.

Лишь через несколько часов услады любящие постепенно пришли в себя. Катерина медленно открыла ласковые голубые глаза, подернутые пеленой сладострастного наслаждения. Она обеими руками обняла Шубина, прижала его к себе и какое-то время даже не могла найти слов, ибо несказанное удовольствие напрочь лишило ее дара речи и спутало ясность мыслей.

Он молча отвечал на ее ласки и объятия. Потом произнес:

– Полно, душа моя, теперь тебе нужно поспать. Я позабочусь о том, чтобы тебя не тревожили.

На следующий день Разумовский уже считался отвергнутым, а Шубин назначенным фаворитом императрицы. Лесток торжествовал победу, однако ликование его длилось недолго. Через доносчиков, недостатка в которых при деспотичном дворе шахини ощущалось еще меньше, чем в прочих дворцах, Шубин вскоре проведал, что именно Лесток был тем человеком, благодаря которому он в свое время угодил в ссылку и несколько лет провел в безысходном камчатском изгнании. С этого момента он открыто выступил злейшим и непримиримейшим противником маленького склонного к интригам француза и предпринимал все возможные усилия для его свержения. Между тем самого Лестока такой поворот событий совершенно не испугал, и им был срочно составлен новый план, чтобы удержать под своим контролем монархиню. В гвардии Семеновском полку наш лейб-медик познакомился с унтер-офицером по фамилии Павлов, который своей атлетической красотой намного превосходил всех прежних поклонников царицы, и вот его-то он и решил ей подсунуть.

Он пригласил Павлова к себе и за бутылкой превосходного сотерна изложил ему свои намерения.

– Стоит мне замолвить словечко, – сказал он ошарашенному гвардейцу, – и ты станешь официальным любимцем императрицы, окруженным богатством и роскошью. Власть и чины будут в твоем распоряжении, и все, кто сегодня взирают на тебя сверху вниз, будут пресмыкаться перед тобой. Однако ты никогда при этом не должен забывать, сколь изменчива благосклонность женщины, тем более благосклонность неограниченной монархини. Добиться ее легко, удержать бесконечно трудно. И то и другое ты сумеешь только с моей помощью. Фавориты меняются, а безусловно необходимый личный врач остается, мое влияние на царицу несокрушимо. Оно к твоим услугам до тех пор, пока ты будешь мне благодарен и предан, но как только ты отплатишь мне неповиновением, неблагодарностью или тем паче враждебностью, ты пропал, я свергну тебя точно так же, как до этого сверг Шубина, Шувалова и Разумовского, и как нынче еще раз выбью из седла Шубина.

– Вы можете безоговорочно рассчитывать на меня, на мою благодарность и преданность, ваше превосходительство, – ответил красивый унтер-офицер, – но у меня есть только одно-единственное сомнение.

– Какое?

– Это обстоятельство весьма деликатного свойства, – запинаясь, нерешительно проговорил Павлов.

– Доверие на доверие, мой дорогой, – воскликнул Лесток, – иначе мы ни на шаг не продвинемся вперед.

– У меня есть амурная связь, ваше превосходительство, – начал Павлов.

– Разве это может служить препятствием? – засмеялся лейб-медик. – Ты незамедлительно прекращаешь эти отношения и кончено!

– Здесь так легко не получится.

– И почему же?

– Потому что дама эта очень вспыльчивая, очень ревнивая, и в своей ревности способная на все, – объяснил в ответ Павлов.

– Ну, до поры до времени пусть она ни о чем не подозревает.

– Но как только она узнает, что их величество благоволит ко мне, – продолжал Павлов, – она пустит в ход все средства, чтобы стереть меня в порошок.

– И кто же сия могущественная дама?

– Госпожа Грюштайн.

– Ну надо же, добродетельная госпожа Грюштайн, – насмешливо обронил Лесток, – однако будь спокоен, мой друг, она не сможет нам ничем повредить. Нет такой женщины в России, которая была бы в состоянии перечеркнуть наши планы, такое не под силу даже графине Шуваловой. Итак, Павлов, договорились.